Сергей Донской - Жадный, плохой, злой
– С твоим папой мы беседовали исключительно о кубинском роме, – сообщил я. – На третьем или четвертом стакане тема себя исчерпала. Хотя в бутылке, кажется, еще что-то оставалось. На самом донышке. Мои пальцы проиллюстрировали сказанное.
– Он подавлен смертью Марка, – вступилась Ириша за отца. – Его нужно понять и простить.
– Бог простит, – буркнул я, выжидая, не сообщит ли Ириша о пулевых отверстиях в столовой.
Вместо этого она выразительно посмотрела на меня и осведомилась:
– Тебе нравится моя новая прическа?
Ее волосы уже не были стянуты на затылке, а свободно падали на плечи, напоминая уши сенбернара или поникшие крылья большого рыжего петуха. Ириша улыбнулась и качнула головой. Сходство с сенбернаром усилилось.
– Очень мило, – заявил я с одним прищуренным глазом, что должно было изображать живой интерес. – Заходи вечерком, мы обсудим твою новую прическу более детально. – Я многообещающе улыбнулся.
– Разве я тебе мешаю?
– Мысли. – Моя рука описала в воздухе энергичный, но неопределенный жест.
Ириша встала, полюбовалась крупным планом чьей-то поющей маслянистой физиономии с серьгой в носу и выключила телевизор. Спросила, не оборачиваясь:
– О ком же ты думаешь, интересно знать? О Натали? Об этой тощей шлюхе с непросыхающим влагалищем и клитором наголо?
Я смущенно кашлянул и полез в карман за сигаретами. Никогда не любил эти гинекологические подробности. Когда я молча выпустил первую порцию душистого дыма, Ириша уже развернулась ко мне фасадом, и было заметно, что ее так и подмывает подбочениться в лучших традициях своих скандальных товарок мощной комплекции.
– Что же ты молчишь, Игорь?
Я подумал, что если Натали сунется ко мне в этот напряженный момент, то лицо ее будет обработано чем-нибудь посущественнее пивной банки. Скорее всего видеомагнитофоном – у него были наиболее оптимальные размеры и вес.
– Ладно, раз ты не хочешь отвечать, тогда говорить буду я. – Ириша подошла к кровати и опять опустилась на нее всем весом.
На этот раз мне пришлось не просто поберечь ноги, а откатиться к стене, и я зашипел, сдувая угольки и пепел, упавшие с сигареты на мою голую грудь.
– Можешь не дожидаться свою шлюху, – продолжала между тем Ириша, и ее спина, обращенная ко мне, гудела, как набатный колокол. – Она не придет.
– Почему? – вырвалось у меня.
Ириша повернулась, чтобы наградить меня за излишнее волнение самой язвительной из всех имеющихся в ее арсенале улыбок.
– Не сможет, – сказала она насмешливо.
– Почему? – этот вопрос волновал меня больше всего, вот я и долбил его с упорством иностранца, зубрящего русский язык.
– Мертвые не приходят. Они являются.
– Что?
Ириша выхватила из моих рук сигаретную пачку, закурила и молчала, пока столбик пепла, увенчавший ее сигарету, не удлинился. Я встряхнул ее за плечо, выводя из прострации. Серый пепел упал и стал черным, рассыпавшись по подолу ее платья.
– Натали умерла, – досадливо сказала Ириша, отряхивая свой роскошный персиковый наряд. – Эх, надо было просто сдуть. – Она прищелкнула языком. – Теперь пятно получилось.
– Прискорбно, – согласился я. – Но что все-таки случилось с Натали?
– Фен. Наполненная ванна. Банальная история. Сплошной быт. Даже скучно рассказывать.
Ириша опять отвернулась, и голос ее звучал глуховато. Я не видел выражения ее глаз, но готов был поклясться, что фен в воду уронила она. И не слишком раскаивается в этом.
– Почему в доме так тихо? – удивился я, прислушавшись. – «Скорую» вызвали?
– Какая «Скорая»! – По тону Ириши было ясно, что она раздраженно поморщилась. – Сидит в ванне, вся синяя, язык до плеча вывалила.
– Погоди. – Я тронул ее за плечо. – Плакать потом будешь. Сначала…
Она повернула ко мне смеющееся лицо:
– Кто плачет? Стану я по этой прошмандовке слезы лить! Сдохла – и сдохла. Ее никто и не хватится, пока смердеть не начнет.
Примерно то же самое я недавно думал про Чена.
Но живой воды на земле не было, одна мертвая. И люди, которых Дубов задумал возложить на алтарь истории посредством очередного взрыва, наивно радовались и огорчались всяким пустякам, куда-то спешили, чего-то ждали, прихорашивались, влюблялись, маялись животами, мечтали перед сном о заветном. Спасти их должна была кассета, которая осталась у Натали. А проникнуть в ее комнату на третьем этаже я мог только в сопровождении Ириши.
– Ты помнишь, кто я такой? – осторожно спросил я у обращенной ко мне спины.
– Лживый потаскун и обманщик. – Дав мне эту нелестную характеристику, Ириша порылась в маленькой замшевой сумочке, которую зачем-то захватила с собой, и достала свои любимые ментоловые сигареты.
– Я еще и писатель. Ты могла бы отвести меня к Натали? Хочу посмотреть, как это выглядит.
– Ты навидался уже столько трупов, что кошмарами до конца жизни обеспечен, – заявила Ириша, по-прежнему сидя ко мне круто выгнутой спиной.
Я тронул эту спину пальцем и провел им по плавной ложбинке, заменяющей ей выпирающие, как у некоторых других, позвонки.
– Прошу тебя, Ириша…
– Может быть, ты фетишист? Желаешь обзавестись кое-какими интимными сувенирами на долгую память? Не советую. Твоя ненаглядная Натали была большой неряхой, чтобы ты знал.
Ирише было мало физического уничтожения ненавистной соперницы. С не меньшим злорадством она уничтожала свою бывшую родственницу, уже покойную и безответную, морально. Перетряхивала ее грязное белье в буквальном смысле этого слова.
Вспомнив прозрачные намеки Душмана насчет исчезнувшего Чена, я уже почти не сомневался, что он проследил за мной и поделился наблюдениями с хозяйской дочкой. Что за игру в кошки-мышки они со мной затеяли? И, главное, как поскорее завладеть кассетой, чтобы вырваться из этого гадюшника?
Я с большим удовольствием поработал бы неделю-другую змееловом, чем провести в родовом гнезде Дубова один лишний день. Осточертели мне все эти тайны мадридского двора хуже горькой редьки.
– Ириша, – проникновенно прошептал я. – Неужели ты не хочешь мне помочь? Разве так трудно отвести меня в комнату Натали?
Она оставалась непреклонной:
– Тебе там нечего делать.
– Есть, – жарко прошептал я ей в затылок, убрав для этого пряди распущенных волос.
– Какой же ты настырный, – вздохнула Ириша. – Ладно, расстегни мне платье на спине.
Она вела себя так, будто я домогался ее с детства и, наконец, вынудил ее уступить мне из жалости. Мою просьбу устроить небольшую экскурсию в апартаменты Натали она уже словно не слышала! Так что «молнию» я трогать не спешил, ограничивался шепотком, который затрагивал корни ее волос и заставлял уши наливаться красивым рубиновым цветом, почти таким же интенсивным, как гребешки молоденьких курочек. Такие уши лучше всего открыты для мужских уговоров.
– Ириша… Пожалуйста…
– Мы обсудим это позже. Даю слово.
Обещание дочери отставного полковника внушало мне доверия не больше, чем честное слово ее папаши, и я попытался добиться более конкретных результатов:
– Сейчас, Ириша!
– Потом, Игорь. Сначала другое…
Это «другое» вдохновляло меня не больше, чем перспектива немедленно отправиться в сауну. Жара стояла неимоверная, и, представив себе, с каким звуком будут слипаться и разлипаться наши взмокшие животы, я передернулся. Надеюсь, это было похоже на страстный трепет.
Через полчаса я с удовольствием сбежал бы не то что в сауну, но и в турецкую баню, лишь бы очутиться подальше от кровати со смятыми, влажными простынями. Ириша воспользовалась моей уступчивостью по полной программе. Койка – душ – койка.
Наконец, тяжело дыша, я упал на кровать вниз лицом и с наслаждением обнял подушку вместо разгоряченной Ириши.
Она сидела рядышком и курила. Попросить ее одеться у меня не хватило ни бестактности, ни сил.
Сомкнув на мгновение веки, я задремал, а пробудил меня болезненный укол в ягодицу. Дернувшись, я обнаружил, что прижат сверху большим сильным телом Ириши, которая удерживалась на мне еще не менее десяти секунд. Спросонок мне казалось, что на моей спине установлен концертный рояль.
– Рехнулась? – возмутился я, когда мне удалось сбросить Иришу на пол. – Что за садистские выходки?
Она упала с таким грохотом, словно прихватила с собой свое невидимое пианино. Проворно огладив свою ягодицу, я обнаружил в ней торчащее стальное жало. Это оказалась сломанная игла от шприца. Сам пустой шприц держала в руке поднявшаяся на ноги Ириша.
Я тоже начал вставать, когда вдруг обнаружил, что руки и ноги мне во время сна подменили чьими-то чужими, не желающими повиноваться новому владельцу. Язык тоже сделался непослушным, как у забулдыги-одиночки, впервые за несколько дней решившего пообщаться с живой человеческой душой.
– Что это? – с трудом спросил я, тупо глядя на иглу в своей руке. – Что за гадость ты мне впрыснула?
