Гуннар Столесен - Спутники смерти
Выход на собутыльников Хаммерстена оказался столь же бесполезным. Кто-то из них уже умер, а остальные после стольких лет алкоголизма и праздности лишились способности соображать. Единственным результатом, о котором можно упомянуть, была беседа с алкоголиком в завязке по имени Педер Йансен: услыхав имя Терье Хаммерстена, он до конца разговора трясся от страха, как будто его било похмелье.
Так что пока поколебать алиби Хаммерстена не представлялось возможным, что, правда, не стало для меня неожиданностью.
Еще менее воодушевляющим было то, что рассказал мне по телефону Йенс Лангеланд о допросах Хаммерстена — в Фёрде, а позже в Бергене. Ханс Ховик подтвердил, что у него был конфликт с Хаммерстеном в Бергене ранним утром, сразу после той ночи, когда в Аньедалене произошло двойное убийство. Это дало Хаммерстену алиби, не стопроцентное, конечно; и все же вряд ли, даже отправившись ночью из Фёрде, он успел бы к раннему утру вернуться в Берген.
— От вас, Веум, я жду козыря посильнее, чем этот, — закончил Лангеланд.
Когда через полторы недели Терье Хаммерстен вернулся в город, я попытался вызвать его на разговор. Единственное, что это мне дало, — синяк под глазом, который прошел только через четырнадцать дней. На прощание он сказал мне, что, если я по-прежнему стану совать свой нос в его дела, он так мне двинет, что я уже никогда не встану. Я припомнил Ансгара Твейтена и поверил ему на слово.
В конце концов я позвонил Лангеланду и униженно сообщил, что иссяк. Я зашел в тупик. Он принял это к сведению, однако никакого особенного расстройства по этому поводу я в его голосе не услышал.
— Как дела у Яна Эгиля? — спросил я.
— Ничего хорошего, судя по тому, какие он дает ответы всем, кто с ним беседует. Мне в том числе, — прибавил он, и на этом мы закончили и разговор, и сотрудничество.
Я послал ему счет, который он, в отличие от большинства других моих клиентов, полностью оплатил.
В течение зимы и весны 1985 года я следил за тем, как развивалось дело Яна Эгиля сначала в Гулатинге, окружном суде Западной Норвегии, а потом, в конце мая того же года, когда обе стороны явились для определения меры наказания, в Верховном суде.
Пока дело находилось в Гулатинге, я посещал заседания в Тингхюсете каждый раз, когда получал о них известие. Я с особым вниманием выслушал свидетельские показания полицейского эксперта по оружию. Он держал в руке винтовку «маузер», пятизарядную, калибр 7,62, 1938 года выпуска, из которой застрелили Клауса и Кари Либакк. Экспертиза пуль и гильз однозначно показала, что именно она стала орудием двойного убийства в Аньедалене. Использованы были все патроны. Присутствующие с ужасом смотрели на полицейского, который с чувством, с толком, с расстановкой демонстрировал, как винтовку снимали с предохранителя, как передергивали затвор, досылая патрон в патронник, чтобы ее зарядить. Выстрел за выстрелом.
— Ее надо перезаряжать перед каждым выстрелом? — спросил Лангеланд.
Полицейский подтвердил и продолжил:
— Мы считаем, что Клаус Либакк был убит первым — выстрелом в грудь. Его жена проснулась, попыталась убежать и получила две пули в спину. Потом убийца вновь повернулся к Либакку и выстрелил в него еще раз, снова в грудь. А затем был произведен контрольный выстрел в затылок Кари Либакк.
Во время этого беспристрастного и обстоятельного описания жестокого убийства в большом зале суда стояла такая мертвая тишина, что, казалось, воздух звенел. Только когда речь зашла о самых страшных деталях, в публике послышалось нервное покашливание. Напряжение еще более усилилось, когда полицейский в конце доклада показал слайды, сделанные с фотографий места преступления, которые я видел еще в Фёрде. От этих жутких изображений по залу будто прошла волна негодования, и, когда сразу после этого был объявлен перерыв, среди слушателей, вышедших в коридоры и внутренние галереи Тингхюсета, царило мрачное настроение. Сам я стоял и болтал с репортером одной из городских газет. Он был уверен, что это заседание нанесло сокрушающий удар по Яну Эгилю Скарнесу. У меня не было ни одного веского аргумента, который я мог бы противопоставить его мнению. Так что на этот раз я в виде исключения попридержал язык.
После перерыва Лангеланд мгновенно перешел в контратаку. Он поинтересовался, могло ли быть так, что преступников было несколько. Полицейский повернулся в сторону защиты и, держа винтовку перед собой, сказал:
— Выстрелы были произведены только из этого оружия, а на нем были найдены отпечатки пальцев только одного человека — обвиняемого. Кроме отпечатков самого убитого.
— Клауса Либакка?
— Да. Но те были оставлены задолго до печального события.
Но Лангеланд и тут не сдался. Вперив взгляд в полицейского, который стоял за кафедрой для свидетелей, он спросил:
— А что, если убийца был в перчатках? Есть ли у следствия хоть какие-то основания отбросить эту вероятность?
Полицейский выдержал взгляд адвоката, показав тому, что и он не лыком шит:
— На оружии не найдено никаких следов ткани или волокон, которые могли остаться от перчаток.
— А если это были резиновые перчатки?
Полицейский снисходительно улыбнулся и пожал плечами:
— Это, разумеется, возможно. Но маловероятно.
— Почему?
— Потому что, согласно выводам следствия, сомнений в том, кто виновен в преступлении, быть не может.
Все взгляды, включая мой, обратились к Яну Эгилю. Он сидел неподвижно, уставившись в пространство перед собой, как сидел все время, пока шел суд.
— Сомнений быть не может? То есть, другими словами, вы всегда были настроены предвзято? — продолжал Лангеланд.
— Выражаясь точнее, — ответил полицейский, — нам не оставили никаких сомнений результаты экспертиз.
И я увидел, как судьи пометили что-то у себя в блокнотах.
Но Лангеланд по-прежнему не сдавался. Было видно, что его уверенность произвела впечатление на десятерых присяжных. Трое судей слушали с профессиональным вниманием, но особой благосклонности адвокату они не выказывали. Лангеланд перешел к описанию тяжелой жизненной ситуации Яна Эгиля начиная с раннего детства и внезапного отъезда из Бергена в 1974-м после трагических событий в доме его приемных родителей. После чего были приведены свидетельские показания коллег Марианны Стуретведт, в которых я узнал те же мысли и даже формулировки, с которыми сам познакомился несколько месяцев назад.
Лангеланд вызвал для дачи свидетельских показаний и Силье, но она доставила больше радости не ему, а обвинителю. Когда представитель полиции выудил ее незапротоколированные утверждения о сексуальных домогательствах со стороны Клауса Либакка, она была вынуждена признать, что все это выдумала, чтобы помочь своему возлюбленному.
— Ах вот как? А правда, что в тот момент ты заявила, что это ты убила Либакков? — не успокаивался адвокат.
— Да, но… — Силье горько разрыдалась. — Да я это просто так… Чтоб ему помочь…
— Другими словами, ты тоже думала, что это сделал он? — задал риторический вопрос представитель прокуратуры и, посовещавшись о чем-то с присяжными, от комментариев отказался.
Было ясно, что победил в этой дуэли обвинитель. Если свидетельские показания Силье и произвели впечатление на присяжных, то утверждение о возможных сексуальных домогательствах наверняка утвердило их в мысли о том, что у Яна Эгиля был мотив для столь жестоких действий, а это прибавляло уверенности, что виновен именно он и никто больше.
Попытки Лангеланда представить другую версию потерпели провал, потому что в следственных материалах, собранных полицией, не было ничего, что бы ее подтверждало. Предполагаемые преступники, которые могли, по утверждению адвоката, ночью проникнуть в дом Либакков, не оставили никаких следов взлома, это во-первых. А во-вторых, в показаниях соседей нет ни слова, которое указывало на что-то подобное.
Тогда Лангеланд перешел к участию Клауса Либакка в громком деле о контрабанде спиртного, которое имело место в начале семидесятых и с которым связано также нераскрытое убийство Ансгара Твейтена. Однако и эти аргументы были моментально разбиты представителем прокуратуры, заявившим, что обвинение концентрирует внимание на конкретных событиях, произошедших в октябре 1984 года, а не собирается закапываться в уголовные дела десятилетней давности.
Заключительная речь Лангеланда была блестящей — настоящий шедевр риторики. Однако по сути это было лишь великолепное изложение аргументов, которые он уже использовал во время процесса. Уже когда присяжные удалялись из зала заседаний, было понятно, кто оказал на них сильнейшее впечатление — Лангеланд со своей виртуозной риторикой, прокурор, едко констатировавший факты, или судьи, которые трезво и рассудительно следили за происходящим.
