Владимир Першанин - Бронекатера Сталинграда. Волга в огне
Дали три пристрелочных, а затем обрушили двенадцать снарядов. 122 миллиметра – серьезный калибр. Снаряды весят без малого полтора пуда и лупят крепко. Могут развалить стену, подвальный блиндаж.
Короткоствольная полевая «семидесятипятка» с квадратным, как крышка стола, щитом старалась больше всех, добивая катер. Угодила под раздачу первая. Взрыв разбил, раскидал в стороны колеса, ствол с откатником, смятый щит. Вместе с фонтаном мерзлой земли и обломков подбросило два мертвых тела. Заряжающий отползал, волоча перебитые ноги. Подносчику разорвало живот и засыпало порохом из лопнувшей снарядной гильзы.
Вторую пушку перевернуло взрывной волной, сломало шею наводчику, засыпало землей оглушенный расчет. Третье орудие благоразумно замолчало. Артиллеристы забились в отсечный ров и переругивались, вспоминая слишком активного обер-лейтенанта.
– Чего его ругать? – рассудительно заметил бывалый унтер-офицер. – Он без головы лежит. Вот ведь сволочи большевики, такую умную башку снесли.
– Железный крест посмертно получит.
Другого заботило, сумеют ли найти оторванную голову.
– Без нее в гроб не положат. Закинуло куда-нибудь на нейтралку, ищи ее под пулями.
Снайпер-эвенк с кошачьим зрением, стрелявший белок и куниц лет с восьми, выцелил пулеметчика и всадил с трехсот метров пулю в голову. Звякнула пробитая каска, убитый сунулся лицом в казенник. Второй номер подтянул пулемет поближе, но стрелять не рискнул. Надо подождать. Поджидал и эвенк, посасывая незажженную трубку с табаком. У этого терпения на троих хватит.
В какой-то момент Толя Кочетов перестал чувствовать тело. Его растолкал Егор Ковальчук, приказал подняться.
– Иди, шевели раненых.
– Не могу, ноги не гнутся.
– Поднимайся, Толя. – Мичман посмотрел на часы. – Уже половина четвертого. Через пару часов стемнеет, выдюжим.
Он говорил неправду. Хотел подбодрить окружающих. День тянулся бесконечно, время едва подходило к двум.
– Идем, глянем раненых, – поднял парня корабельный кок. – Я с левого края, ты – с правого.
Артиллерист, который вел огонь вместе с командиром катера, получил несколько осколков и тоже лежал.
– Крепко мы им дали, – с трудом шевелил он замерзшими губами. – Тридцать снарядов выпустили… пушку перевернули.
На том краю, где наклонялся над ранеными Кочетов, ударил взрыв. Ковальчук подбежал – увидел лежавшего парня.
– Толян, живой?
– Живой. Рука вот только.
Он протянул левую руку, на которой были обрублены осколком верхние фаланги пальцев.
– Как же я теперь играть буду…
Мичман отхватил ножом болтающуюся фалангу, залил рану спиртом, дал глотнуть извивающемуся от боли парню и крепко перемотал бинтом ладонь.
– Суй за пазуху, отогревай. И не ной! Не играть так петь будешь. Язык-то целый?
– Целый, – с усилием улыбался Толя.
Пригибаясь, подошел кок и доложил, что двадцать шесть раненых живые, шевелятся. Правда, все сильно замерзли.
– Человека четыре совсем плохие. Вялые, не ждут ничего хорошего.
Толя, подавленный, страдающий от боли и потери пальцев, скис, пытаясь свернуться в клубок. Ковальчук снова посмотрел на часы. Деятельный и энергичный, он не представлял, что день будет длиться так долго. Было около четырех часов дня. Мичман собрал возле себя уцелевших моряков «Прибоя», растолкал Толю Кочетова.
– Значит, так, – начал он…
Взорвалась одна, вторая мина. Затем полоса взрывов пошла вдоль края косы, где прятались за льдинами остатки экипажа «Прибоя» и раненые красноармейцы.
– Всем лежать. Втискивайтесь под лед, в ямы, прикрывайтесь телами погибших.
Люди торопливо расползлись и пережидали налет. Два миномета с расстояния полутора километров работали с немецкой педантичностью. Моряков и красноармейцев отчасти защищал снегопад и начинающиеся долгие сумерки. На таком расстоянии у минометчиков не получилось выложить плотную цепочку взрывов, чтобы добить наконец горстку русских.
Мины взрывались на мерзлом песке, почти не оставляя воронок. Взрыватели были поставлены на осколочное действие. Если бы не ямы и брустверы, то осколки, летящие над самой поверхностью, выкосили бы людей. Взрывы обрушивались на льдины, многие падали в воду. Не обошли и остатки бронекатера, который больше всех мозолил немцам глаза.
Под новыми ударами когда-то ухоженный, содержащийся в идеальном порядке «Прибой» (командовал все же бывший боцман) уже представлял собой сплющенную, разорванную груду металла.
– Потешьтесь напоследок, – бормотал Ковальчук. – Вымерзните вы, сволочи, еще до Нового года. Будет здесь вам вторая Москва или первый Сталинград.
Когда наступила тишина, подсчитали потери. Погибли еще трое раненых и матрос из экипажа «Прибоя». Оставшиеся в живых моряки поползли вдоль цепочки тел. Ковальчук приказал растирать спиртом тела замерзающих, заставлять их хоть бы двигать руками или ногами. Налил немного Толе Кочетову.
– Выпей и давай заводи какую-нибудь песню. У тебя хорошо получалось «По Муромской дорожке».
– Грустная песня-то…
– Зато за душу берет. Это нам и надо.
И Толя Кочетов запел. Сначала «По Муромской дорожке», затем «Тройку», следом «Землянку», «Прощайте, скалистые горы», бодрую песню про Андрюшу:
Пой, Андрюша, так, чтобы среди ночиВорвался ветер, кудри теребя,Поиграй, чтобы ласковые очи,Не спросясь, глядели на тебя…
Кочетову подпевали те, кто мог, а молодой красноармеец с перевязанными руками вдруг заплакал.
– Не надо, – сказал ему Ковальчук.
– Умирать не хочу, – сквозь слезы проговорил парень.
– Никто и не собирается. Стемнело уже. Сейчас катер придет.
В сгущавшихся сумерках перетащили тяжелораненых к наиболее удобному для швартовки месту. Егор знал, что немцы ждут прибытия помощи и снова начнут обстрел. Грузиться надо будет как можно быстрее.
Он не ошибся. В темноте, прикрытой снегопадом, на малом ходу воткнулся в песок нос бронекатера «Смелый». Он забрал оставшихся в живых восемь человек из команды «Прибоя» и двадцать три раненых красноармейца. Остальные погибли или замерзли.
Так же тихо опытный командир Игнат Сорокин отчалил, а когда ударили взрывы, дал полный ход. Ковальчук стоял на корме, с карабином через плечо и судовым журналом под мышкой. Возможно, он тоже плакал, а может, замерзали брызги воды, летевшие из-под форштевня.
Напряжение, которое не отпускало его целые сутки, спадало. Он не хотел показывать слабость. Выпил предложенную кружку с разбавленным спиртом и пошел в кубрик.
История погибшего «Прибоя» вскоре обросла домыслами, мифами и стала легендой второго дивизиона. Рассказывали, как до последнего стреляли пушки горевшего катера, ведя поединок с немецкой артиллерией. Как немцы уговаривали моряков и красноармейцев сдаться, а затем сунулись было на амфибиях и моторном катере. Нападение отбили из карабинов и пулемета, который Егор Ковальчук снял с катера.
Быстро появилась статья в армейской газете под заголовком «Остров героев». Корреспондент много чего переврал, умолчал о том, что погибло много моряков и раненых. Но, в общем, суть изложил верно. Люди держались до последнего, вели огонь и сумели выжить. Пусть даже небольшая часть.
Глава 10
Последний бой
Костя вместе со всеми ждал, когда привезут спасенных моряков и красноармейцев с погибшего «Прибоя». На стоянку выгружали раненых и везли их в госпиталь. Встретил Толю Кочетова с перевязанной рукой. Обнялись.
– Ну вот, без пальцев я остался. Отыгрался. Теперь в госпиталь.
– Все это ерунда. Главное – живой.
Он невольно повторял слова мичмана Ковальчука. Еще не придя в себя от напряжения, тот спрашивал у Кращенко:
– Мне теперь что делать?
Рядом с ним стояли четверо моряков, в том числе корабельный кок. Они чудом избежали осколков, бушлаты были прожжены, впалые лица покрыты копотью, кисти рук опухли и стали багровыми от мороза.
– Идите в санчасть.
– Мы не ранены.
Ковальчук, решительный и возбужденный, продолжал жить недавним боем и не хотел отлеживаться в тепле. Вмешался замполит Малкин, произносил какие-то задушевные слова, говорил о героизме, но мичман его не слушал, глядя в упор на Кращенко воспаленными слезящимися глазами.
– Я катер потерял. Моя вина, но я хочу воевать. Где мое место?
Его обнял за плечи Николай Морозов. Уговорил идти в санчасть.
– Будешь ты воевать. Куда мы от войны денемся? Но вас врач должен осмотреть, руки вон обморожены. Переоденьтесь, вымойтесь, побрейтесь, наконец. Ты, Егор, на пирата похож.
– Побриться надо, – согласился мичман.
– Тогда пошли. Я провожу.
Они цепочкой зашагали к санчасти. По пути Егор Ковальчук, захлебываясь словами, быстро говорил, что накопилось на душе. Он сухо и коротко доложился Кращенко, а сейчас торопился высказать все своему старому другу Николаю Морозову:
