Эльмира Нетесова - В снегах родной чужбины
— На три года. И что с того?
— Давно моего Сашку знаешь?
— Конечно. Вместе играем. В футбол, в прятки, — осекся Куцый.
— А мать от чего умерла?
Подросток умолк, руки в кулачонки сжались.
— Она от аборта умерла. Заражение получилось. В больнице не стали помогать ей. Потому что не сказала, кто делал.
Коломиец ерзнул на стуле. Не по себе стало. Знал, что именно милиция не разрешала спасать таких баб, пока не назовут абортмахера. Но теперь он чувствовал себя неловко. Ведь в сиротстве Бориса виновата и милиция. Не будь такого указания, и жила бы женщина. И теплее было бы на свете Борьке…
— Давно она умерла?
— Вам-то что за дело? Я за нее всем лягавым мщу! Вы ее у меня отняли! — крикнул мальчишка голосом, полным слез.
— Мне мстишь? А Сашка при чем?
— Сашка — другое дело! Мы с ним давно вместе и фаем. Еще когда мама была жива.
— Выходит, он тебе друг? А почему не приходил к нам? Домой…
— Я был у вас, пока мама жила, — опустил голову мальчишка.
— Выходит, ты Сашке своей доли пожелал? Сегодня утром…
— Разве это то же самое? Я просто камень кинул. А мама два дня умирала. А все милиция, — всхлипнул Куцый.
— Зачем ты с ворами сдружился? К своему горю еще одно добавил?
— Какие воры? Я никого не знаю, — вытер тот мокрое лицо.
— Ты же видел того человека, который рядом со мной стоял? Это вор.
— Рядом с вами, но не со мной. Я думал, что это ваш знакомый
— Не надо, Борис, он мне сказал, что ты хотел убить Сашку.
— За что? Да и не думал! Не умею я! Это вы можете убивать!
— А ты того человека видел? Какой рядом со мной стоял?
— Видел.
— Опиши его, — попросил тихо.
— Я не запомнил. Не смотрел на него, — опустил глаза Борька, и Коломиец понял: не хочет пацан говорить.
— Всем трудно, Борис. Оттого, что друг другу не верим. Боимся. Потому всем плохо. Ведь маму твою не милиция, а та сволочь, что аборт ей сделала, убила. И других теперь убивает. Безнаказанно, заметь.
— Милиция не велела помочь, спасти. Она бы жила. А значит, вы вместе ее убили, — глянул мальчишка в глаза следователю с укором.
Коломийцу стало не по себе. Ведь прав Борька. И, конечно, никогда не простит своей обиды. Будет мстить. Чем старше, тем сильнее.
— Что ж, Борька, так и будем враждовать с тобой? Или попытаемся понять друг друга? — Он положил руку на плечо мальчишке. Тот вывернулся. Молчал, смотрел исподлобья.
— А знаешь, у меня к тебе есть одно предложение. Ты рыбалку любишь? Поедем со мной и Сашкой в этот выходной на рыбалку. На озеро.
— Некогда мне. Мы с отцом за дровами в тайгу поедем. Чтоб зимой не мерзнуть. Это у вас все готовое. А мы печкой греемся.
— Ну, а в следующий выходной будешь свободный?
— Нет. Я отцу помогаю заготовки делать. Не то с голоду попухнем.
— Я же о воскресенье спросил.
— Жрать и по выходным охота! У нас семья многодетная. Не до отдыха, — наотрез отказывался Куцый.
— Мать где работала? — спросил Коломиец.
— Кассиршей в кинотеатре. И там же — уборщицей. При ней хоть и трудно было, но всего хватало. Теперь вовсе концы с концами еле сводим.
— Кем хочешь стать, когда школу закончишь?
— Сапожником. Кем еще? Я последний год учусь. Больше не смогу. Да и не надо, — отмахнулся мальчишка.
— А тебе хочется сапожником стать?
— Что делать? Кормиться надо. Отцу помогать.
— Если я что-нибудь другое предложу тебе, согласишься?
— В сексоты — нет!
— Да при чем тут это? Я тебе не о том, я о работе, может, что интереснее подыщу, — предложил следователь.
— Нам не интерес, нам заработок нужен.
— Так и я о том. Поинтересуюсь, узнаю. И поговорим. Может, что-нибудь выберешь для себя
— А что сможете? — сверкнула искра в глазах мальчишки. Но ненадолго.
— Тут главное знать, к чему у тебя душа лежит, чтоб работа нравилась, чтоб по силам тебе.
— Я много чего могу, — похвалился Борька. И начал перечислять.
Как понял Коломиец, мальчишка любил технику. Сам чинил утюги и плитки, обогреватели, даже стиральную машину знал как свои пять пальцев. Никто его этому не учил. Дано было. И Коломиец, послушав подростка, пообещал вскоре заглянуть к нему.
А утром пришел к начальнику горотдела, рассказал о Борьке.
— Сомнительна твоя затея, Владимир Иванович. За мальчишкой глаз да глаз понадобится. Никакой уверенности не будет. Взрастим змея за пазухой. На свою голову…
— У него все основания есть не верить нам. По нашей вине сиротствует семья. Пока не поздно, хоть как-то помочь надо, сделать первый шаг навстречу, — не соглашался следователь.
— Нас уже опередили, как я понимаю. Не верю, что не знает он ворюгу, грозившего тебе!
— Не все сразу. Давайте поможем. Пристроим пацана, чтоб на глазах был. Присмотримся к нему. И он к нам привыкнет, — просил Коломиец.
— Что предлагаешь?
— Взять его учеником слесаря в наш гараж. И рассыльным… Мальчишка шустрый. Он за час весь город исколесит, все повестки разнесет. И специальности будет учиться.
— Малолетка?!
— В порядке исключения. И моложе его устраивали работать!
— Так те под надзором!
— И этот под наблюдением. Нашим.
— Ну, смотри, беру под твою личную ответственность.
А на следующий день Куцый, получив повестки, выскочил из горотдела.
Его не долго уговаривал Коломиец. Разговаривал с мальчишкой и отцом. Объяснил, что за работу нашел, какие будут обязанности и заработок. Мальчишка не сразу согласился лишь потому, что работать придется в милиции. Но сапожник-отец сказал:
— Зарплата не пахнет. Нашу обувь тоже всякие люди носят. Не до выбора. Соглашайся, пока предлагают. Может, и там не все собаки. Вишь, добрый человек все ж нашелся. Не кривляйся, Борька. Иди…
Через два часа Куцый вернулся в горотдел, отчитался за доставленные повестки, показал росписи. И вскоре побежал на занятия в школу. Вечером он уже крутился в гараже вместе со стариком автослесарем, хвалившим расторопность и сообразительность Бориса.
Убедившись, что Куцый вживается в работу, справляется, Коломиец вскоре перестал им интересоваться. Да и не до того стало. Ему на работу позвонил Баргилов, сказал, что Коршун понемногу приходит в сознание.
— Мне его можно навестить?
— Приходи. Но ненадолго. И, знай, к допросам он пока не готов, — предупредил заранее.
Коршун лежал с открытыми глазами, когда в палату вошел следователь и, кивнув вместо приветствия, сел у постели.
— А ты тут чего? — онемел от ужаса фартовый.
— Навестить пришел. Узнать о здоровье.
— Выходит, не замокрили? — попытался встать Коршун, но не смог. Гримаса боли исказила лицо.
— За что убивали? — спросил следователь тихо.
— За тебя, будь ты проклят, мусор! — Коршун выдавил, как сплюнул, сквозь посинелые губы.
— Где б ты был, если б не я! — не выдержал Коломиец.
— А кто тебя просил, задрыга? Может, мне ожмуриться было бы файнее? На хрен дышать под твоей приморой?
— Выходит, фартовые тебе и теперь друзья? После разборки? А ведь ваши даже не поинтересовались, жив или умер и где могила твоя. Жалеешь, что выжил? Ну и мужик! Я таких трусов среди ханыг не видел, кто б жизни боялся. Выходит — г- слабак, коль сдохнуть милей! — вырвалось у Коломийца невольно.
— Я слабак? Ну и фраер! Жаль, что не довелось на узкой дорожке встретиться, доказал бы, кто слабак!
— Не канючь, может, еще представится эта возможность, — обронил следователь.
— Дай Бог! Уж я тебя, лягавого, за все разом на ленты пущу! Не увернешься, не слиняешь!
— А какой тебе прок от этого? — хладнокровно спросил Коломиец.
— В «малину» смогу нарисоваться к кентам! Но что ты в том секешь?
— Выходит, из-за меня тебя отделали законники? — уточнил Коломиец.
— Ишь ты, мусор, чего захотел. Много чести, чтоб за всякое говно фартовые разборки собирали!
— Сам сказал, если убьешь, вернуться сможешь. Выходит, я причина твоих бед, — усмехнулся следователь.
— Не гонорись! Не я, кенты размажут! То верняк! Дыши, покуда на тебя «перо» точится, — отвернулся Коршун.
— На меня еще точится. Значит, есть время в запасе. А вот если прознают, что ты жив? Что тогда? — прищурился Коломиец. И добавил, рассмеявшись: — Обоих нас с тобой на тот свет отправят. Но тебя — раньше… Покуда ты живой, «малине» покоя нет. А значит, каждую минуту в страхе жить будешь. Меня достанешь или нет! А вот от фартовых уйти трудно будет. Не они от смерти ссали. Да и терять им уже нечего. Если ж мне попадут, другой разговор.
— Ты что? Звезданулся, фраер? Хочешь меня в суки сфаловать? Не возникай с этим, — сказал Коршун глухо и застонал от боли. Лоб у него покрылся испариной. Он закусил губу.
— Юрий! Коршуну плохо! — выскочил в ординаторскую Коломиец.
— Опять морфий надо колоть, — глянул Баргилов на больного и спросил: — Расстроил его разговором? Я же просил, слаб он еще для допросов, — и сделал укол Коршуну.
