Контрольная схватка - Александр Александрович Тамоников
Я стоял под деревом ветреной ночью, под чернильным небом, затянутым облаками, где не видно ни одной звезды. И даже на таком расстоянии от места боя я чувствовал, как земля вздрагивает от разрывов. Ночной фронт кипит, окрашенный багровыми вспышками, пронизываемый яростными трассирующими линиями. Вдалеке, за горизонтом, среди шума стрельбы различаются тяжелые удары артиллерийской канонады, глухие и протяжные, словно могучие удары гигантского сердца. Ветерок в кроне дерева треплет листву, я переступаю ногами, и этот хруст сухих ветвей под ногами здесь, в тылу, напоминает о хрупкости природы перед мощью войны.
Война идет с июня месяца, а мне уже порой кажется, будто сама земля стонет и кричит от боли, проклиная людей за их неугомонное стремление к разрушению. Фронт, смерть, грохот! В воздухе ощущается удушливый запах пороха, смешанный с дымом и гарью, причудливой завесой окутавшей поле боя. Там слышится рев моторов, тяжелых танков.
Там, на передовой, среди окопов и блиндажей, тени солдат мелькают под бледным, неверным светом редких ракет. Лица солдат напряжены, запачканы грязью и разводами пота, они прижимаются к земле каждый миг жизни, вытягивающимся в целую вечность. Команды и приказы смешиваются с рассыпным треском автоматного огня и взрывами минометных залпов. В опустевших деревнях и поселках, нарушенных этим адским гимном, казалось, заглохло время. Те, кто остался, в ужасе прислушивались к гулу сражения, проникавшему сквозь стены выжженных домов, и чувствовали, как звуки войны истребляют покой и надежду на спасение.
Однако стреляли уже не только на востоке, не только на линии фронта. Стреляли и в поселке. В небо поднялся столб огня, осветив все вокруг, и в этом неверном трепещущем свете я увидел, как к мосту несется с потушенными фарами низкая автомашина-амфибия. Столб огня в поселке вдруг вздрогнул от разрыва и заметался. Стрельба была одиночная и очередями. Странная какая-то стрельба. Снова взрыв, крики людей, рев моторов. В поселке заводили машины. Когда амфибия подлетела к мосту, с переднего сиденья поднялся человек и стал озираться по сторонам. И только тогда я узнал Сосновского в накинутом на плечи клеенчатом немецком армейском плаще.
– Быстро на заднее сиденье! – крикнул Сосновский, включая передачу, и машина рванула с места, переезжая через мост. – Там немецкая форма, но ты пока не надевай, – не оборачиваясь, через плечо крикнул Сосновский. – Может, и не пригодится еще. Скрипки тоже сзади, так что осторожнее там, Максим!
Пашкевич сидел на переднем сиденье, вцепившись руками в приборную панель и все время подскакивая на кочках. Он часто оборачивался и косился на тюк со своими скрипками. Я тоже несколько раз оборачивался и видел свет автомобильных фар. Правда, было непонятно: это погоня за нами или немцы совершают какие-то другие телодвижения. Огонь горел ярко, столбы огня поднимались до неба, и там все время что-то взрывалось и стреляло. Мы ехали вдоль реки, слева поднимался лес. Я перегнулся вперед через спинку сиденья Сосновского и указал рукой влево, где еле заметная дорожка поднималась к деревьям.
– Давай вон туда поднимемся и встанем. Надо осмотреться!
Сосновский повернул руль, и наша амфибия послушно полезла в гору. Заехав за крайние деревья, Михаил выключил двигатель, взял с заднего сиденья бинокль и предложил:
– Пошли осмотримся, что у нас на горизонте. А вы посидите пока, Алексей Адамович. Охраняйте свои инструменты.
Мы отошли от машины метров на двадцать к самой опушке. На востоке все так же громыхало и вспыхивало. На западе огонь становился ниже и прекратились стрельба и взрывы. Я посмотрел на Сосновского. Он усмехнулся и стал рассказывать:
– Заскочили в дом Фрида, а того часового, которого я оглушил, уже нет. Значит, побежал докладывать и сейчас поднимут караул в ружье. Риттер занервничал, но я его как мог успокаивал. Захватил два комплекта обмундирования Фрида из его шкафа, видать, его тут ждали и все ему приготовили. А может, готовился ордена получать и железные кресты. Риттер еще не все понял и по моей просьбе завел эту вот таратайку, и мы на ней поехали к сараю, где нас держали. По улицам уже бегали, но Риттер пока меня прикрывал. Я боялся, что он с испугу сдаст меня командованию. И когда подъехали к сараю, открыли дверь, я его огрел по голове. Он ведь, поганец такой, скрипки уже в сарай притащил, когда за нами ночью пришел. Ну я музыканта нашего и инструменты – в машину. А там автомат и несколько обойм к нему и несколько гранат. Одним словом, я поджег сарай и бросил туда патроны и гранаты. Когда разгорелось, немцев очень отвлекали выстрелы и взрывы. Кто-то, наверное, думал, что партизаны из огня отстреливаются. Труп Риттера найдут потом, но еще долго будут гадать, чей он.
– Как Пашкевич? Хорошо держится?
– Да вроде хорошо, – пожал Сосновский плечами. – С одной стороны, он был в шоке, когда я Риттера убил, а с другой – у него на душе теплеет, когда он задумывается, что его скрипки снова с ним и в безопасности.
– Ладно, с этим понятно, – кивнул я и спросил о другом, что сейчас тоже было важным. – Ты уверен, что Фрид убит?
Михаил глубоко вздохнул, засунул руки поглубже в карманы и чуть поежился, как будто ему стало холодно. То, что он сразу не ответил, было своего рода красноречивым ответом на мой вопрос. Пожалуй, можно было уже и не отвечать. Но Сосновский заговорил:
– Я стрелял в основном по ногам. Два раза выстрелил по три патрона. Там, в поселке, а потом уже на мосту. Теперь, конечно, я понимаю, что мог угодить ему в позвоночник, мог попасть в нижнюю часть спины. И тогда он рухнул как подкошенный, а перила там низкие, и в том месте, где он падал, как раз кусок перил выломан до самого дощатого покрытия. А в совпадения я, как ты понимаешь, не верю. Падал натурально, но попасть ему выше талии я все же не мог. Максимум в бедро. Но
