Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора

И вновь крики детей, стариков и женщин наложились на треск автоматов и сполохи пожарищ. «Бандитская сволочь» истреблялась вместе с гнездовьем. Обезумев в слепой и горькой ярости, горцы мстили как могли, как подсказывал кипящий в ненависти мозг: вырезали целые отряды и гарнизоны.

Не зарубцевавшуюся со времен Ермолова и Воронцова национальную обиду расковыривали снова, на новом витке истории. Вайнах укреплялся в тотальной ненависти к русскому, к тому, кто столетиями подставлял свою плоть под смертный напор тевтонских, татаро-монгольских и вот теперь фашистских орд, защищая малые нации генетическим рефлексом наседки.

Сами же славяне, вскормив и взвалив на плечи двуглавого цербера, расплачивались за безоглядную доверчивость свою миллионами собственных жизней — затравленных, усохших в дурмане разрушительства «старого» мира. Цербер, лютуя на Кавказе именем русского народа, воспалял в них слепую ненависть, которую не загасили десятилетия.

И долго еще предстоит нам предъявлять взаимные счета и обиды, слезами и кровью гасить взаимное горючее недоверие, постигать нетленную истину: нет плохих или виноватых народов. Есть преступные главари.

Глава 20

Звонок поднял Аврамова в пять утра. Приглушенный голос дежурного радиста сообщил о шифровке от Восточного — Ушахова.

Жена Софья, приподнявшись на локте, встревоженно, заспанно спросила:

— Что… что там, Гриша?

Аврамов положил трубку, несколько секунд сидел неподвижно на краю кровати. Весть принесла облегчение: отозвался! Что там у него? Расшифровать немедленно, сейчас. Стал торопливо одеваться. Затянув ремень, обернулся к Софье:

— Ты, Соня, досыпай за меня.

Расшифровав радиограмму, снедаемый тревогой, он позвонил Серову. «Был на грани провала… Это же надо додуматься — разрыть могилы! Сколько лет этот оборотень нас учит, за нос водит, а все никак цены настоящей ему не дадим. Зарыть пустые гробы, идиоты!»

Серов ходил по кабинету, с хрустом разминая пальцы за спиной:

— Ну ладно, тебе по штату положено дальше носа не видеть. Но я-то, стреляный воробей, как мог эту вашу мякину с пустыми гробами прошляпить, не подстраховать? Как?!

— Штат — не фиговый листок, вы им мой срам не прикрывайте, — насупился Аврамов. — Готов нести ответственность…

— Ты еще слезу покаянную пусти, пожалею! — раздраженно зыркнул Серов. — Ему не слезы твои, прикрытие нужно. Что с подтверждением из-за кордона делать будем? Две недели…

— Шамиль гениальный ход сделал, сказал, что все связники у нас в руках. Значит, выход за кордон у Хасана только через него, — стал напряженно прикидывать Аврамов.

— Не один, два хода гениальных. Правильно отказался от предложения Джавотхана встретиться.

— А я что говорил? — не удержался, ехидно вспомнил Серову его генеральский взбрык Аврамов.

— Ну! О тебе вся Москва в лапоть звонит, — не остался в долгу генерал. — Самолет с оружием и связником отсюда не осилим, кишка тонка.

— Зачем нам осиливать? Москва осилит, — удивился Аврамов. — Звоните в Москву.

— Такие дела звонками не решаются. Закажи у Иванова самолет. Хуже татарина туда явлюсь, в самоволку.

— Без вызова? Когда здесь все на волоске зависло?! — похолодел Аврамов.

— Ладно, не пугай. Бог не выдаст… — сцепил зубы Серов. Отошел к окну, застыл там — крепенький, фактуристый.

— Чего вы добьетесь? Пришлют другого вместо вас, начнут они с Кобуловым землю под собой рыть, войска задействуют, облавы — и конец всему, — изнывал в недобром предчувствии Аврамов. — Нельзя на Исраилова с облавами. Его о всех наших действиях загодя предупреждают.

— Кто?! — изумленно крутнул головой Серов. — Договаривай! На кого думаешь?

— А вы сами прикиньте. Восьмая облава коту под хвост. То вместо банды пустая сакля с дерьмом на полу, с издевательской запиской, то обстреляют из засады на подходе. Потери — тридцать два бойца за месяц. Бездарные потери. Башку нам надо оторвать за такие потери.

— Придет время — оторвут, — недобро успокоил генерал.

— Разрабатываем операции у Иванова. Кто присутствует? Иванов, Кобулов, вы, я, нарком Гачиев. Секретарь обкома в банды доносит? Вы? Я?

— Бред, — нетерпеливо отмел Серов.

— Кому выгодно, Кобулову?

— У него здесь та же задача, что и у меня, как бы мы с ним ни собачились, — с отвращением двинул челюстью замнаркома. — Он теперь на бандпособниках специализируется.

— «А» и «Б» сидели на трубе. Кто на трубе остался? — опростался от гнетущей мерзости подозрения Аврамов. Надолго замолк, впившись взглядом в москвича. У того светлели в неистовом, нетерпеливом гневе глаза, будто выедало их хлоркой.

— Та-а-ак.

— Фактики для размышления подбросить? — передохнул, повел дальше Аврамов.

— Слушаю, — замкнул себя на ключ генерал.

— Из тюрьмы исчезли трое братьев политбандитов Гуциевых. Обстоятельства побега идиотские: наручники валяются на полу, охрана ничего не видела и не знает. Приказом Гачиева расследование прекращено.

За воровство и распродажу налево продовольствия в особо крупных размерах арестованы нарком торговли Лифшиц, директор Ресторанторга Шойхет, особоуполномоченные СНК по питанию эвакуированных Аитов и Гинзбург. При обыске у всех найдены большие денежные суммы, золото, драгоценности. Охранники, которые везли ценности, исчезли вместе с ними, опись ценностей — тоже. По распоряжению Гачиева розыск прекращен. Мотив наркома: не до этого, война.

Факт третий…

— Иди-ка погуляй, — вдруг подал голос Серов.

— Что? — опешил Аврамов.

— Проветрись, говорю, остынь, — подтвердил генерал. — И охрану убери из коридора. О самолете для меня договорись. Займись делами, Григорий Васильевич.

— Есть, — козырнул, каменея лицом, Аврамов. Вышел.

То, что вдруг открылось Серову, смутно бродило в нем уже немало времени. Неимоверные собственные усилия бесследно таяли, уходили в какой-то местный зыбун. Забрезжила, начала оформляться неясная догадка об утечке внутренней оперативной информации давно. Но лишь теперь все стало на свои места. Предстояло действовать, но так, чтобы не напороть горячки.

Потянулся к телефону — звать Гачиева, отдернул руку: «Не суетись. Лаврентий велит: занимайся своим делом. Займусь. Гачиев — это мое дело, за меня его никто не сделает». Долго сидел неподвижно, сцепив руки на столе. Страшновато он смотрелся: бескровное, посеревшее от усталости, ожесточившееся лицо подергивалось в едва приметных судорогах. Под нависшими кустистыми бровями застыли в невидящей отрешенности глаза.

Поднял трубку, набрал номер, выждал, сказал:

— Товарищ Гачиев, зайдите ко мне, в кабинет Аврамова.

Дорогой Терлоев! После нашей встречи шлю письмо с доверенным человеком. Ради Аллаха, держи клятву, не называй нас никому. Проверь всех своих, есть сведения, что у тебя работает шпион Серова. Я буду «преследовать» тебя, как договорились в предыдущем письме. Что, если сожгу твой дом, арестую кое-кого из друзей и родственников? Для всех мы непримиримые враги…

Уважаемый Орел! Не возражаю против поджога дома и ареста родственников, в том числе и брата Хусейна, тем более что он, как стало известно мне, готов продаться вам. Наша конспирация и стабильные отношения должны крепнуть.

«Лови» меня с умом. Помни о фотографии, твоих письмах ко мне и горских — к генералу. Сообщай нам наиболее ценное: дислокацию гарнизонов, их численность, планы, передвижения.

Особенно интересны совещания у Иванова, старайся излагать их более подробно. О шпионе — спасибо, ведем проверку…

Гачиев шел по вызову генерала. Изнемог в предчувствии беды где-то посередине коридора, прислонился к стене, чтобы отдышаться, унять сердце. Вызывает… Что им известно? Этот вопрос с недавних пор завис над ним неотвратимо, готовый упасть в любой момент и раздробить всю его жизнь.

«Они» — аврамовы, ивановы, серовы — таились в своих кабинетах, незримо плели свои сети для него. То, что ему позволяли еще присутствовать на совещаниях у Иванова, ни о чем не говорило. Там обсуждалась лишь одна проблема: как выловить Исраилова. «Они» были ненавистной и непонятной породы, их пресная, дистиллированная среда обитания плескалась в тесном корыте, в сплаве идей, принципов, чести и прочей шелухи. «Они» сами влезли в это корыто и норовили садистски затащить к себе остальных.

Слава Аллаху, что не вся власть в этом мире принадлежит им, есть и сильны еще кобуловы, папа Лаврентий… Иначе зачем вообще тогда коптить свет, если нельзя взять ту бабу, которую хочешь, раздавить ненавистного тебе и насладиться его визгом, слушать тосты про себя, сладко есть и пить, что пожелаешь? Зачем жить, если мнение твое не становится законом для остальных? На свет рождаются один раз. Кто имеет право запретить делать все, что хочешь?