«Пассажир» из Сан-Франциско - Анатолий Маркович Бальчев
Фил убрал руку, отстранился.
— Может, в этом выход, — произнес задумчиво. — Давай пока отложим этот разговор. Завтра я лечу в Америку. Надо. Понимаешь, очень надо, — потом взглянул на нее и, как бы жалея, повторил еще раз:
— Понимаешь?
Темка подбежал к ним, посмотрел озадаченно. Стас, явно лучше разобравшийся в ситуации, остановился немного в стороне.
— Это ты так ничего и не понял, — взгляд ее был усталым, как у человека, которому давно надоело играть в бессмысленные игры.
— Прощай… — Наташа взяла у Темы билеты, молча сунула их Филу, и, потянув Темку за руку, уверенно зашагала прочь… Тема растерянно оглянулся, но противиться маме не стал. Только тоскливо посмотрел на отца и потом вопросительно — на Фила.
Фил стоял неподвижно, понимая, что допустил очередной прокол, и едва ли не самый значимый…
— Ну что, дядя, покатаемся? — спросил Стас, когда Наташа с Темкой скрылись за поворотом.
Фил без всякого энтузиазма кивнул, соглашаясь.
Перед отлетом он хотел позвонить Наташе, даже набрал номер, но повесил трубку, едва заслышав ее голос. Ничего такого, что бы ее обрадовало, он сказать не мог, а прощаться еще раз…
В аэропорту он заметил Мартина — тот возвращался тем же рейсом. Они не поздоровались друг с другом, даже головой не кивнули. В самолете их места оказались почти рядом, но ни у того ни у другого не было желания поддерживать светскую беседу. Фил задумчиво смотрел в иллюминатор, пока самолет взлетал, провожая глазами Москву, а потом откинулся в кресле и закрыл глаза.
— И потом без всяких видимых причин, вылетел в Сан-Франциско через Харбин. Он был явно чем-то встревожен.
Наташа пришла к Волкову с очередным отчетом, на этот раз последним. Ей почти нечего было сказать после Питера, нечего было сказать и сейчас. Волков все эти дни ходил мрачнее тучи, с Наташей, кроме как на рабочие темы, не общался.
— А как он тебе объяснил свой отъезд?
— Никак. Сказал, что надо… Очень надо.
— И это все, что ты можешь мне сообщить?
— Мне кажется, у него неприятности.
— Кажется? Или неприятности?
— Я не знаю…
— А что ты вообще про него знаешь? — Волков вдруг разозлился. — Любит Петербург, импрессионистов, хорошие рестораны, знает языки, учит Темку английскому, обещает привезти клюшку из НХЛ… с автографом. Или же еще что-то?
— Если честно, то ничего.
— Информации ноль, одни чувства…
— А может, и чувства! Или вы хотели, чтобы я у него взяла прошение об отставке? Я и так старалась, как могла!
— Прошу избавить меня от интимных подробностей твоих стараний! — Волков приподнялся в своем кресле, навис над столом, глядя на Наташу не то с болью, не то с яростью.
— Дура!
— Не смейте со мной разговаривать в таком тоне! — она вскочила со стула.
— Ты что, влюбилась в него, что ли?
— А вот это уже — мое личное дело. И, думаю, вас это не касается.
Она с вызовом посмотрела ему в глаза, руки ее непроизвольно сжались в кулаки:
— И вообще, кто вас прислал в нашу семью? Вы знали, что Вика тогда, после Парижа, была ни при чем?
Наташу этот вопрос мучил с самого Питера, но она все никак не решалась его задать. Наверное, боялась ответа. После Викиной смерти Волков стал для нее самым близким человеком, фактически, заменил отца. А в последние годы она стала замечать, что вызывает в нем не только отеческие чувства. Она и боялась этого, и надеялась. Особенно после того, как они со Стасом перестали жить вместе. Но что-то Бориса останавливало, может быть, эта тайна, которую он тщательно от нее хранил. А потом появился Фил…
— Это тебе Маковский сказал? — Волков опустился в кресло, прикрыл рукой глаза.
— Что Маковский… Вы знали или нет?
Волков молчал долго, Наташа уже было решила, что он так и не ответит.
— Знал, — он буквально выдавил из себя это слово. — Но ни тебе, ни Вике об этом не сказал.
— А почему?
— Струсил или не успел, думай как знаешь… — теперь в его голосе звучало чуть ли не безразличие, как у человека, который знает, что самое тяжелое и неприятное уже позади, и теперь все равно уже ничего не поправишь.
Наташа подошла к окну, с тоской посмотрела на яркий июльский день, который вдруг утратил для нее все краски.
— И теперь ты хочешь искупить свою вину? Возишься со мной всю жизнь…
Волков поднялся из-за стола, подошел к ней, встал рядом. Взглянул в окно, потом на нежный Наташин профиль, поднял уже руку, чтобы коснуться ее плеча, но не посмел…
— А что, если я влюбился?… — голос его звучал хрипло и прерывисто. — Сначала в Вику, а теперь вот тебя полюбил…
Еще недавно она была бы рада этому признанию, а теперь…
— Ты знаешь, кто погубил Вику?
— Знаю! — Волков отстранился от нее, голос его опять стал жестким. — Но тебе сказать не могу.
Наташа отвернулась от окна, посмотрела прямо в глаза своему шефу:
— Тогда я вас прошу, перестаньте обо мне даже думать.
В кабинете повисло молчание, такое тягостное, что, казалось, его можно потрогать рукой и сложить из него стену, как из кирпичей.
— Как ты, оказывается, умеешь делать больно… — сдавленно произнес Волков и отвернулся к окну.
— Надоело! — закричала вдруг Наташа. — По какому праву вы вмешиваетесь в мою жизнь! Что за контроль! Хватит! Обойдусь без ваших советов! Я хочу жить так, как я хочу! Я, понимаете, я! А не вы! — голос ее неожиданно сорвался, в нем послышались слезы. Она попыталась их сдержать, но не сумела, и через секунду уже рыдала — зло и неудержимо. Волков подскочил к ней, усадил на стоящий неподалеку диван, обнял и принялся утешать, словно ребенка.
— Борис Семенович, можно?
Сергеев, сунувшийся было в дверь, быстро оценил ситуацию и ретировался.
Глава восьмая
85-й год
Переборщили мы с тобой тогда, Тимурчик, переборщили… — после сытного обеда, проворно собранного челядью на берегу стремительной горной речки, Барин лежал на вытканном вручную узорном покрывале и рассеянно следил за чистой прозрачной водой. Вода набегала на камни, заворачивала их в белоснежные пенные кружева и бежала дальше, тут же забыв о встреченном препятствии, а камни оставались там же, где и были. Сатаров смотрел на Барина, стараясь угадать хозяйское настроение. Настроение было надежно скрыто под широкими полями белой панамы и черными очками-консервами.
— Кто же знал, что так получится… Хотели ж «невыездной» сделать, — Сатарову чисто по-человечески спортсменку было жаль, но служба есть служба, ничего не поделаешь.
Барин помолчал, потом поинтересовался:
— Ну
