Сергей Донской - Жадный, плохой, злой

– Души умерших всегда так, – заявил я с авторитетным видом. – Бродят вокруг своего тела, маются. А на сороковой день – фьють! – Мой взгляд метнулся вверх, как бы провожая отлетевшую душу.

– При чем здесь Володина душа?! – досадливо поморщилась Ириша. – Я об отце говорю. Его эта смерть вывела из себя.

– Смерть, она любого из себя выведет, – философски заключил я. – Особенно собственная.

– Издеваешься?

Я допил кофе, наполнил чашку по новой и громко признался:

– Плевать мне, как ваш Володя жил и как он умер. Ничего хорошего о нем сказать не могу, потому что не знаю. И если за ним следом отправится этот азиатский недоносок, – я кивнул в сторону прислушивающегося Чена, – то я тоже лить слезы не собираюсь.

– Люди тебя охраняют, а ты… – сказала Ириша с упреком.

– Я не просил себя охранять!

Она подалась ко мне через стол и зашептала:

– Думаешь, некому позаботиться о том, чтобы отцовские мемуары не увидели свет? Его бывшие соратники на все пойдут, ни перед чем не остановятся. В первую очередь, конечно, они постараются уничтожить отца, но он способен позаботиться о себе. А ты? Ведь это так просто – уничтожить материалы, с которыми ты ознакомился, а тебя самого убрать.

– Да ни с чем я толком ознакомиться не успел! – сердито воскликнул я.

– Это теперь не так уж и важно, – авторитетно заявила Ириша, успевшая вывалять грудь в сахарной пудре, которой были щедро посыпаны рогалики. – Никто не поверит тебе. Да и какой смысл с тобой нянчиться? Гораздо проще от тебя избавиться, и дело с концом! – Она с остервенением отхватила зубами половину рогалика и заключила: – Хреновые твои дела, Игорь. Угодил ты в такое болото, что сам не выберешься теперь. Ты даже представить себе не можешь, какие дела творятся в стране и какие люди в этом замешаны!

– Догадываюсь, – буркнул я, вспомнив увиденное на пропавшей кассете. Деловитые рассуждения Ириши сразу зазвучали для меня раздражающе. Я должен был находиться с кассетой как можно дальше отсюда, вместо того чтобы попивать кофеек с дубовской дочерью и слушать ее интригующие россказни о больших людях и их больших делах. – Надоело мне это все! – сказал я со злостью. – Меня когда-нибудь оставят в покое?

– Нет. Теперь нет. Ни тебя, ни твоих близких.

– Посмотрим, – мрачно пообещал я.

– Ой, да брось ты хорохориться, Игорь! – отмахнулась Ириша. – Не таких обламывают!.. Лучше слушай, что я придумала. Надо продержаться от силы месяц. Не где-нибудь, а здесь, под надежной охраной. Потом ты заявишь отцу, что книга у тебя не получилась, а я стану рядышком признаюсь, что забеременела от тебя. И все. Пусть ищет себе нового биографа и новые приключения на свою старую задницу. А мы с тобой поженимся и уедем отсюда. Денег у меня хватит, чтобы не считать их до конца наших дней. Сочиняй свои детективы, радуйся жизни и, главное, ни во что больше не вмешивайся. Вот тогда тебя оставят в покое. Кому ты такой будешь нужен?..

На словах все получалось так просто, что проще не бывает. Живи себе, Бодров, латиноамериканские мотивчики напеваючи, проматывай дубовские капиталы в монте-карлах, расхаживай босиком по калифорнийскому песочку, поплевывай в чистое испанское небо. Действительно, кому ты тогда будешь нужен такой, а, Бодров? А никому! Даже самому себе не очень. И это значит, что жить ты будешь легко, без всяких лишних забот и упокоишься тоже легко, таким же приятным во всех отношениях человеком. Что касается Москвы, то столица и без твоего участия простоит – если уж сожжение пережила и перестройку, то от пары лишних взрывов не рассыплется. Вера со Светочкой тоже без тебя проживут… или умрут, но ты об этом ничего не будешь знать, так что и горевать не придется.

Давай, Бодров, соглашайся! Все, что от тебя требуется, так это регулярно трахать Иришу и говорить ей приятные слова. Это будет твоим единственным долгом.

– Ну? – нетерпеливо спросила Ириша, с легкостью сгибая и разгибая чайную ложечку. – Как тебе мой план?

– Надо хорошенько прикинуть, – нахмурился я.

– Что тут прикидывать, Игорь? Соглашайся, и все. Завещание отца на меня составлено. Нечего тут прикидывать.

– Как же нечего? – притворно удивился я. – Вот заживем мы с тобой, как настоящие богачи, так? Где-нибудь на Беверли-Хиллз, например…

– Можно и на Беверли-Хиллз, – настороженно подтвердила Ириша.

– А в Голливуде принято возлюбленных в шампанском купать, сам в кино видел, – продолжал я все с тем же сосредоточенным видом недоумка, решающего сложнейшую арифметическую задачу. – Это же сколько ящиков с шампанским нужно будет перетаскать, чтобы наполнить ванну! По моим подсчетам, получается не меньше тридцати пяти. Замахаешься! Нет, Ириша. Такая шикарная жизнь не по мне. Проще здесь каким-нибудь грузчиком работать. А еще лучше – приемщиком стеклотары.

– Почему приемщиком стеклотары лучше, чем грузчиком? – спросила Ириша упавшим тоном.

– Ящики легче, – пояснил я авторитетно. – Потому что бутылки пустые.

На осмысление моего заявления ушла минута.

– Так бы тебя и убила собственными руками за твои шуточки, – сказала Ириша с чувством.

Наполовину это чувство состояло из гнева, а остальное было нескрываемой нежностью. Вот и пойми после этого женщин!

Появление Дубова было не столь эффектным и стремительным, как обычно. Явись он такой расслабленной шаркающей походкой на заседание Думы, сподвижники по фракции его со спины и не узнали бы, пожалуй. Да и личико у Владимира Феликсовича сегодня подкачало: какое-то все перекореженное, осунувшееся, с набрякшими мешками под глазами. К тому же выбритое весьма условно. Тушка курицы, кое-как опаленная на газовой горелке неряшливой хозяйкой, и та смотрелась бы опрятнее.

Ядовито-желтый халат болтался на нем, как будто был позаимствован с чужого плеча. Вальяжности он Дубову не придавал, только подчеркивал болезненный цвет его физиономии. Та курица, с которой ее хотелось сравнить, сначала умерла мучительной смертью, а потом долго пролежала в морозильной камере. И, честно говоря, лучше бы ее не извлекали оттуда на свет божий.

– Привет, – буркнул Дубов, тяжело усевшись рядом с Иришей. Специально для хозяина дома здесь было установлено массивное вольтеровское кресло с высоченной спинкой и подлокотниками в виде золоченых львиных лап. Устроившись на этом своеобразном троне напротив меня, он хрипло изрек: – Можно приступать.

– Мы уже позавтракали, папа, – вежливо призналась Ириша.

– Кто это – вы? – пробрюзжал он, как будто не видел меня в упор.

– Я и Игорь.

– Поздравляю! А мне что, в одиночку прикажешь жрать? Как паршивой приблудной собаке?

Не думаю, что какая-нибудь собака, любой паршивости, отказалась бы от эксклюзивной возможности самостоятельно перепробовать все, что находилось на столе, но свое мнение я придержал при себе. Если обычно дубовское чувство юмора находилось на нулевой отметке, то теперь ему можно было смело присваивать знак «минус».

– Пригласи Натали, чтобы тебе не было скучно, – предложила Ириша.

– Заглянул я к ней только что. Морда битая, хоть и размалевана. Интересно, кто ее так?

– Я, – невозмутимо призналась Ириша.

– Ну и правильно. Эту сучку вообще пора послать на хрен. Пусть гребет восвояси.

– Когда? – насторожился я и в то же мгновение поймал на себе подозрительный взгляд прищуренных Иришиных глаз.

– Что когда? – не понял Дубов. Он был слишком занят растворением горсти таблеток «Алказельцер» в стакане минеральной воды с лимонным соком, чтобы адекватно реагировать на действительность.

– Когда Натали погребет восвояси? – расширил я вопрос.

– Да хоть завтра, – буркнул Дубов, жадно наблюдая за бурлением в стакане. Похмелье подобно несчастью. Когда оно случается, люди готовы поверить в любое, самое неправдоподобное спасительное чудо. Даже в целебные свойства «Алказельцера». – Вот пусть поизображает из себя вдову на похоронах – и скатертью дорога. – Голос Дубова был суше сухого, словно слизистую оболочку его гортани заменили шершавой наждачной бумагой.

Убедившись, что Натали с кассетой пока что никуда не делась, я с облегчением перевел дух. Ириша, наоборот, стала озабоченной.

– Разве похороны уже завтра, папа?

– А когда? – раздраженно спросил он, тут же присосавшись к своей воде, до предела насыщенной углекислотой. Плохо выбритый кадык его судорожно задергался. Можно было подумать, что его обладатель захлебывается.

– Хоронят обычно на третий день, – тихо сказала Ириша. – Даже на четвертый.

– Бульк! – отозвался Дубов, сделав последний глоток. А потом саркастически осведомился: – Это по такой-то жаре? Марк и сейчас не красавцем выглядит, а если промариновать его лишние сутки, то… – Дубов только рукой махнул, не желая развивать неприятную для него тему.

С одной стороны, понять его было можно, хотя до этого момента я представлял себе убитых горем отцов иначе.