Эльмира Нетесова - Месть фортуны. Дочь пахана
— Убийца! Мародер! Садист! — уж чего он не услышал в свой адрес и не понимал, за что его костерят.
Убил пятерых немцев из автомата. А разве не они уничтожили его семью и все село? Разве не они лишили его простого, бесхитростного счастья? Ведь он не знал их. Зачем они пришли с войной? Они ушли? Но разве кончилась война? Она навсегда осталась жить в нем. До смерти… Он не умел прощать и забывать…
Когда судили Седого, он не просил о смягчении наказания, не обещал не повторять случившегося. Он, темнея лицом, отстегнул все ордена и медали. Положил их на стол и обронил сквозь зубы:
— Подавитесь вы своей победой! Вы такие ж гады, как немцы, жаль, что нет у меня автомата!
Его вытолкали взашей. В наручниках. И втолкнув в зарешеченный вагон, повезли, как военного преступника — в Магадан…
Двадцать пять лет… Немалый срок.
Сашке было безразлично.
Он ехал, не разговаривая ни с кем, пока не подсел к нему осужденный так же, как и Седой, недавний полковник, какого даже охрана называла уважительно — Трофимычем.
Статьи и сроки их совпадали, как братья-близнецы. И горе — на одно лицо. Только у полковника жена с дочкой живы. Но… Теперь под другой фамилией. Не дождалась баба. Вышла замуж за тыловика.
А вот отца с матерью, сестру и брата отняла война. В сарае их расстреляли. Всех одной автоматной очередью. За помощь партизанам. Староста постарался. Его Трофимыч случайно нагнал. По пути в Германию. Не дал доехать. Вывел из «Виллиса», все, что хотел сказал. И расстрелял в упор… Не спросил разрешения у трибунала. Его и вернули. Уже с границы, где о победе узнал. Но без наград и звания. Не в дом — родных помянуть, на Колыму— остудить память…
Седой зубами скрипит во сне. Днем жалобы писал. Верил, что попадут по адресу. А через месяц в спецчасти узнал, что никто его писем не отправлял.
— Почему?! — взревел Седой и грохнул кулаком по столу так, что лампы и телефоны, чернильница и бумаги в разные стороны разлетелись.
— Крысы тыловые! Пока мы воевали, вы брюхо отращивали?! Да попадись мне там — всех бы в одном окопе уложил! — орал он обезумев и потеряв над собой контроль.
— В шизо падлу! На месяц! Пусть там фартовые ему мозги просифонят! — побагровел начальник зоны.
Земнухова охранники втолкнули в холодный, сырой подвал, на бетонный пол.
Здесь негде было стать. Десятка три хмурых мужиков встретили нового площадным матом. Но узнав, кто он — потеснились. Дали место сесть. Сами — на ногах остались. Отдыхали по очереди.
Поглядывавший в глазок охранник вызвал одного из фартовых, передал, для чего к ним бросили Седого. Законник послал матом, добавив, что начальник — не пахан, и даже не фраер. А вот Седой — лафовый мужик, если такого в кенты сфаловать — кайфово дышать станет любая малина.
Утром законников вывели из шизо, погнали на трассу. А вместо них шпану втолкнули. Злую, горластую, наглую.
Ох и дрался с ними Седой. По нескольку раз на день. Шпана то поодиночке наскакивала, то наваливалась кодлой даже на спящего. И однажды вывели из себя. Разбудили в человеке зверя. И Земнухов снова обезумел. Он не чувствовал боли. Он пошел напролом, как в бою. Он рвал, топтал, хватал за горло и свирепея бил головами о стены, вдавливал в углы, кромсал кричащие комки в онемелых пальцах. Он давил. За что? Шпана опетушить хотела…
Как все кончилось бы, если б не Трофимыч, взявшийся
неведомо откуда. Он вырос, как из тумана. Сказал, а может крикнул:
— Шабаш, Седой!
Земнухов припал спиной к стене. Его трясло от злобы.
— Остынь, Сашка! Возьми себя в руки!
— Да ведь это не они! Начальник зоны их настропалил! — выдал охранник.
— Ну, падла, держись! — рванулся к двери Земнухов, но двое других охранников преградили путь, втолкнули обратно в шизо.
Целый месяц просидел здесь Седой на хлебе и воде. Вышел осунувшийся, пожелтевший. Дрожали руки и ноги. Он еле добрел до своей шконки. К нему тут же пришел посланник от шпановской кодлы.
— Гони на кон все бабки! Троих изувечил. Если не уломаешься, не дышать тебе в этой зоне. Шкуру с живого спустим! — пообещал ощерясь.
Седой встал. В глазах ночь. Один раз вломил посланцу кулаком по голове и выбросил за дверь барака, мордой в снег.
Через полчаса в барак влетела шпана. Целой бандой.
И тут взъярились фронтовики, отбывавшие сроки. Они жили в одном бараке с Седым. И хотя не общались с ним по душам, лишь из рассказов Трофимыча слышали, задела людей за живое наглость шпаны.
Сорвав с болтов скамьи и шконки, молча бросились в защиту Седого.
Выбросив шпану из барака, не успокоились. Пошли громить ее хазу.
Крики, стоны, грязный мат, угрозы, все перемешалось в один клубок.
Охрана, подоспевшая в барак, долго не могла разогнать дерущихся. А когда из свалки вырвали Седого, его снова кинули в шизо.
Две недели продержали там Земнухова. И кто знает, вышел бы он оттуда живым или нет, если бы не фартовые, увидевшие, что потерял мужик сознание. Потребовали врача, тот забрал Земнухова в больницу.
Только встал на ноги, начальник зоны, вопреки советам врача, отправил его на строительство трассы вместе со шпановской бригадой.
— Держись, Седой! Не сорвись! Наши участки рядом. Чуть что, крикни меня, врубим по первое число! — говорил Трофимыч. Но… Фронтовики оказались далеко. Начальник зоны предусмотрел. И рядом поставил фартовых. Те никогда не
вмешивались в разборки шпаны, считая для себя западло разговаривать с нею.
Свалка завязалась в обед, когда Седой подошел к кухне за баландой. Кто-то вылил ему в лицо свою порцию и захохотал, что согрел честнягу,
Земнухов разглядел долговязого мужика, хохотавшего громче всех. Его он сбил с ног сразу и бросился сверху, задушить серую безмозглость. Но на него навалилась куча.
Весь перерыв разгоняла охрана дерущихся, не жалея ни кулаков, ни сапог, ни прикладов.
Старший охраны, не пожелав вникнуть в суть, заставил бригаду вкалывать сверхурочно еще два часа. На лютом холоде, оставшиеся без обеда, люди быстро теряли силы и падали головой в снег.
Случись такое с Седым, шпана воспользовалась бы и добила человека. Земнухов работал сцепив зубы.
Оглянувшись, увидел замерзающего в снегу бугра шпаны. Выдрал ломом мерзлую корягу. И, раздолбав в куски, поджег. Подтащил к теплу умирающего.
У охраны папиросы из рук попадали от удивления. Придя в себя, заорали:
— А кто вламывать будет? Пусть норму отпашет, враз согреется!
— Гаси костер, мудак!
— С кем воюешь? Помирает он. Уж никому не враг. И норму — на небе с него спросят. Как и с нас. Пусть согреется. Может, отойдет еще…, — ответил Седой.
— Чтоб тебя оттрамбовать?
— Пусть махается, если мужик в нем задышит. Покойников я нагляделся. В войну. Этот — мне не враг, — подкинул в огонь остатки коряги и пошел выковыривать из снега пенек.
Охрана пристыженно умолкла. Подтащила к теплу еще двоих, грелась и сама. А через час скомандовала шабаш.
Шпана молча озиралась на Седого. Не наскакивала, не толкалась. Его пропустили в машину первым, расступившись перед бортом.
Шпановский пахан так и не отогрелся.
Ночью он умер на своей шконке — в бараке, велев поставить бугром взамен себя — Седого.
Ему об этом сказали утром. Передав дословно все, что говорил пахан:
— Крепкий мужик. Кремень. С ним до воли додышите. Другого не ставьте. Загнетесь от глупостей. Его и своих. К Седому не прикипайтесь. На воле — в малину сфалуйте. Оборвется такое — ваш кайф! Цимес, а не пахан! Он — кайфовей всех! Так ботаю, потому что жаль мне вас. Линяю от фарта! От всех! Его не трамбуйте! И бугра зоны — не слушайте. Седой ни перед кем не лажанулся…
— Он хотел трехнуть еще что-то. Очень важное. Но не смог. Дыхалка дала осечку. Он захрипел. Зенки выкатываться! стали. И заглох, — говорила шпана, окружив Седого.
Земнухов хотел отказаться от бригадирства. Но Трофимыч, узнав обо всем, уломал, убедил. И Земнухов взялся.
С первого же дня шпана беспрекословно слушалась его. Выполняла каждую просьбу. Приказывать Седой научился гораздо позже.
С начальником зоны и с операми у Земнухова так и не сложились отношения. Они, словно стерегли друг друга, ловя и запоминая каждый промах и ошибку.
Седой не доверял им, и постоянно проверял точность учета выработки его бригады, правильность начисления заработка, обсчет выполнения нормы на каждого человека. За каждый процент и копейку ругался до хрипоты.
Он поселился в шпановском бараке и держал в руках всю горластую ораву, не позволяя ей срываться ни на ком.
— Не хрен давать повод хмырям из администрации штрафовать нас за каждый прокол! Вон, оттыздили охранника! И всех нас накололи! По десять рабочих норм сняли с каждого! А это — десять дней воли! Секете, падлы? — набирался фени Седой.
Слушая вечерами, кто за что попал на Колыму, Земнухов стал понимать, что не только его опалило горе, не он один отбывает срок ни за что.
