Сны для героя - Александр Томин
Родители. Илья любил и ценил обоих, но у них, похоже, что-то разбилось в отношениях так, что не склеить. Так бывает. С какого-то момента Илья стал замечать, что во время семейных ссор, случающихся всё чаще, и отец, и мать стараются не сколько переубедить в чем то друг друга, не доказать свою точку зрения, а побольнее, поглубже уязвить, унизить словами. Это были не те ссоры, после которых, как после летней грозы, воздух становится чище, выходят токсины и осветляются отношения, а что-то совсем другое. Битва врагов, война. Илья умел анализировать, и даже предполагал случай, ставший точкой невозврата. Но даже этот момент был, на его взгляд, скорее предлогом. Причины лежали где то глубже. Плохо. Грустно и печально. Но навряд ли можно чем-то помочь. Только сыновней любовью. Не склеит, так сгладит. Решаемо.
Работа. Тут вообще, если глянуть отстраненно, не о чем-то тосковать. И некого винить. Если тебя ценят, как специалиста, платят весьма солидно для молодого парня, и прощают мелкие огрехи – это не значит, что надо растить корону на башке и косячить по-крупному. Расстались без претензий и ладно. Впредь не вставать на те же грабли. Проехали.
Динка. Тут всё сложнее. Рана совсем свежая и кровоточит. Илья снова отправился в курилку. Помимо воли, опять нахлынули воспоминания.
Знакомство. Взгляд черных глаз, как удар молнии. Взмах белого подола. Банальности, но до чего ценны и милы они сердцу. Каждая встреча – как праздник, нервы, как у неопытного школьника и специально купленный «беломор» – обычные сигареты не унимали сладостно – нетерпеливого дрожания под ложечкой. Первый поцелуй и дрожь в руках. Дрожь в душе и мозг, унесённый от первого взаимопознания. А потом? Откуда пошла трещинка? Ревность? Конечно. Что за Любовь без ревности. Иногда до выжига внутренностей, до исступления. С обеих сторон. И снова мысли вразлет, а чувства вспенены. А иногда и вдребезги. А когда вдребезги, то нужен первый шаг. Делал он. Чаще, чем она. Может быть, и зря. Зато потом снова – водопад нежности впереход с океаном безумия. Как наркотик. Потом ломка. А потом опять навзрыд и на разрыв. И стало ясно – навсегда. Наверное.
Да, тут не скажешь «вычеркиваем» или «проехали». И не счесть мужчин за все времена, которые стрелялись, резались или давились, и всё из-за них – баб, женщин, девушек, дам, леди. Стоп! Это опять похоже на поиск оправданий. Лет тебе не так уж много, переживешь, найдёшь. Закрыли тему».
«Молодец!» – сказал себе Илья, в душе понимая, что с последней по счёту, но не по значимости проблемой он разобрался не так уверенно, как с предыдущими, но усиленно бодрясь перед самим собой.
40ггXXв.
– Расскажите, Ситкевич, – предложил капитан Цыганков, – о своём побеге из плена. Почему вышли именно к американским войскам? Кто ещё с вами был? Подробно.
Боже мой! Как же мне это надоело. За несколько месяцев прохождения Госпроверки я изложил свою биографию не менее десяти раз. Устно, письменно, по частям и полностью, бегло и с подробностями, причем такими, которых я сам сначала не очень помнил. Дислокация лагерей и клички сторожевых собак, фамилии товарищей и внешность вербовщиков – власовцев, данные родственников, одноклассниках и сокурсников, подробности деталей побегов, вид формы американцев и немцев, вплоть до количества пуговиц и т.д. Вопросы по ходу и в разбивку, вопросы в лоб и с подковыркой, игры в доброго и злого следователя и снова вопросы, вопросы, вопросы.
Умом я понимал, что иначе, наверное, нельзя, что государству необходимо выявить и отсеять тех, кто запятнал себя сотрудничеством с фашистами, кто дезертировал, мародерствовал, вредил, предавал. Что нужно не допустить, чтобы эти люди проникли в наше советское общество и отравили его своим ядом гнуси и двурушничества. А ведь наверняка есть ещё умышленно оставленные агенты, шпионская сеть врага. Умом я всё это понимал, но душу всё равно коробило от необходимости доказывать и оправдываться, от того, что, пока идет Проверка, я в одном ряду с уголовниками, трусами и перевёртышами. Как ни странно, но иногда единственным, что спасало от отчаяния, были глаза офицера – смершевца, ведущего дознание. В них видна была строгость, даже суровость, но не было злобы и подлости.
– Когда в апреле сорок пятого года часть завода, где я работал, была переведена из Нюрнберга в пригород, в лесной массив, мы увидели в этом свой шанс.
– Почему?
– А то вы не знаете, – усмехнулся я, – когда за несколько месяцев до этого в побег ушли несколько наших товарищей, то словили их не эсэсовцы или полиция. Добрые немецкие бюргеры азартно охотились на них, как на диких зверей и чуть не забили насмерть при поимке. Лес, это всё-таки не город, шансов больше.
– Кто ликвидировал часового?
– Я. Точнее, Валька Томилов огрел его железкой по голове, а я добил ножом.
– Каким ножом?
– Его же, часового то есть, штык – ножом.
– Не переживали потом?
– С чего бы вдруг? – искренне удивился я, – они для меня давно уже не люди, особенно после бюргерской истории. Манекены, как в учебке.
– Как вступили в контакт с американцами?
– Ну, как… Когда вышли, побродивши, к их расположению, ребята говорят мне – ты, мол, Николай, десятилетку закончил и курс в институте, английский учил, вперед. Я и пошёл. Слова с трудом вспоминались, конечно, но как-то объяснились. У них, знаете, форма с карманами такими широкими по бокам, в одном кармане сигареты, в другом – жевательные резинки. Тот, с кем я в основном говорил, горсть резинок этих мне протянул, рукой махнул – «ком, ком». Так и вступили в контакт.
– Что было потом?
– Да вы же знаете, – вздохнул я, – когда американцы заняли Айсбах, мы возвратились туда, все втроём. Там, в ожидании отправки, прожили три месяца.
– Вербовать пытались?
– Пытались, но как-то лениво, то ли специально обученных людей у них там не было на тот момент, то ли не до нас им было тогда. Не могу знать.
– Продолжайте.
– В июне американскими машинами привезли нас в город Хемниц и передали нашим войскам. В Хемнице сформировали эшелон и стали следовать в направлении Дрездена. Проехали Дрезден и повернули на юг. В Кракове узнали, что надо ехать в
