Юлий Дунский - Каждый десятый
— Хрен с тобой, твоя взяла, — сказал он Мизинчику миролюбиво, даже уважительно.
А Саня подняла на Коромыслова виноватые глаза.
…На столе лежал длинный сверток, упакованный в клеенку. Мизинчик развернул сверток. Перевитые масляными тряпками в нем лежали две винтовки-драгунки и холщовая сумка с обоймами. Огорченная Саня попеняла хозяину:
— Все-таки это с вашей стороны большая несознательность. Ведь Красная Армия защищает именно вас. Вас и таких, как вы!
— Да я бы и сам защитился, — грустно отвечал старик. — Для того и держал. Вы-то уйдете, а мы-то останемся.
Тем временем дед Алеха ласково напоминал женщинам:
— Вы, бабоньки, обещали нам соли, мучицы отсыпать. И, вроде, сальца сулили? Али мне послышалось?
Мизинчик и его бойцы шли березняком, ступая по желтым листьям. У троих теперь были винтовки, а деду Алехе отдали шашку. Он нес ее на плече, как коромысло, чтобы не стегала по ногам, и хриповатым, но правильным голосом напевал:
Помню, помню, помню я,Как меня мать учила.И не раз, и не дваОна мне говорила:«Ой, сынок, сынок, сынок,Ты не водись с ворами…»
— И песни у него каторжанские, — с неудовольствием сказал Мизинчик. — Ну для чего такой элемент в Красной Армии?
Дед Алеха оскалил белые, крепкие, как у собаки, зубы:
— А ты не алимент? Ты же казак, живоглот, царский опричник!
— Товарищи, товарищи, — забеспокоилась Саня. — Ну зачем вы так?
Но Мизинчик, против ожидания, не рассердился.
— Много ты понимаешь. Это донцы, которые в Москве и в Питере служили, — те да, поработали нагайками. А мы сибирские.
— А сибирские вси за Колчака, — заметил как бы про себя Байда: он любил подбросить дровишек в огонь чужого спора.
— Почему это все? — обиделся Мизинчик. — Я нешто за Колчака? Если желаете знать, казаки всегда были заступниками трудового народа! В старинные времена кто против царя бунтовал? Только и единственно казаки! Разин, Булавин, Пугачев Емеля. А теперь вот и я… Конечно, кому какая доля. Вот взять моего папаню. Красные его под арест посадили в холодный амбар — за то, что два сына у Колчака. А Колчак пришел, так батю моего плетьми па церковной паперти выпороли — за то, что два сынка у красных служат. Старик и помер. Фельдшер говорил от сердца, а я так думаю, что от обиды.
— А это одно и то, — уверенно сказал дед Алеха. — Обида у человека в сердце помещается.
Саня глядела на Мизинчика с пониманием и жалостью. А Степан Байда поинтересовался:
— Двох братив у красных, двох у белых… А дэ ж ваш пятый? Вин у каких?
— Пес его знает. Он с цирком уехал. Рельсы об шею гнет, роялю поднимает зубами, а к политике не касается.
Уже темнело. Беглецы сидели на лесной полянке вокруг костра и смотрели, как дед Алеха готовит мешанку. Большого искусства тут не требовалось: Алеха разболтал муку в крутом кипятке и заправил толченым салом.
— Я и кашеваром был в артели. — весело рассказывал он. — И золотишко мыл, и — дело прошлое — контра бандничал, спирт носил на рудники. И за Амуром побывал, женьшень выискивал. Вот там тайга! А это что? Так, охвостье…
…Когда мешанка была съедена, Мизинчик сказал, пряча ложку:
— Сань, пора тебе делом заняться. Встанешь пораньше, простирнешь мужикам рубахи. Золу возьмешь от костра.
— Почему именно я? — взвилась Саня. Мизинчик искрение удивился:
— А кто? Я, что ли? Зачем нам тогда баба в отряде?
— Чтобы воевать! В отряде я не баба, а боец!
— Вот как, — пренебрежительно усмехнулся Мизинчик. — Тогда даю тебе, как бойцу, наряд: постираешь мужикам бельишко.
— Не буду! Хоть ты тресни, не буду!
— Вот и выходит, что ты не боец, а самая настоящая баба: базаришь, не подчиняешься приказу командира.
— Тише вы, оглашенные! — зашипел вдруг дед Алеха. — Костер залейте, живо!
Степан Байда залил огонь. А дед Алеха жестом показал: прячьтесь в кусты!
Теперь уже все слышали доносящийся издалека топот копыт, скрип колес. Лежа в кустах багульника, беглецы переговаривались шепотом:
— Кавалерия с обозом. Цило вийско! Колчаковцы?.. А то. Наших тут быть не может…
Вдруг Алеха облегченно рассмеялся и встал с земли:
— Это, знаете, кто? Цыгане!
— Откуда тебе известно? — Мизинчик не спешил подниматься из кустов.
— Казак, а не слышишь. Колеса-то вон как скрипят. Сто лет не мазанные, — объяснил дед Алеха. — В армии такого скрипа не допустят. А это цыгане — самый беспечный народ.
…Действительно, по лесной дороге двигался цыганский табор. Визжали колеса крытых кошмами кибиток, сонно плакали ребятишки, фыркали копи. Их было много — целый табунок шел за кибитками.
Пятеро беглецов проводили табор глазами и вышли из-за деревьев.
— Эх, кони… Справные, гладкие, — заметил Мизинчик завистливо. — Они с конями, а мы пеши ходим.
Дед Алеха встрепенулся, как охотничий нес, услышавший команду «пиль».
— А чего? Заберем! Будем и мы с лошадками!
— Купить надумали? А де у нас гроши? — ехидно спросил Байда.
— А мы и без грошей купим. Реквизироваем!
— У них, пожалуй, реквизируешь, — усомнился Святополк. — Там человек двадцать здоровых мужиков, а нас четверо. То есть, конечно, пятеро, извините, Саня, но все равно мало.
— А зачем нам на рога пыряться? — не унимался Алеха. — Силой, ясное дело, тут не возьмешь. Надобно умом… Я так реквизирую, что они и не заметят!
— Кони-то нам позарез нужны, — подумал вслух Мизинчик. — Ты, дед, правда можешь увести или так, языком треплешь?
Только теперь до Сапп дошел смысл происходящего:
— Коромыслов, вы хотите украсть лошадей? Как не стыдно!
— Хотим, не хотим, а нужда заставляет, — буркнул Мизинчик. Девушка сверкнула глазами:
— Не смейте! Это же цыгане, угнетенная народность! Сколько они страдали от царской власти, а теперь что же, Красная Армия будет их грабить?
— Саня, не кипятитесь, — взял ее за руку Святополк. — Это война, а на войне свои законы. В конце концов, нам нужно только пять лошадей, а у них…
— Да у них целый табун! — подхватил дед Алеха. — И все ворованные, я тебе это точно говорю! Цыгане они и есть цыгане!
— Не лезь ты, Санька, в наши дела. И не агитируй, я вполне сознательный. Ночью пойдем и возьмем! — закончил спор Мизинчик.
— А я не пийду, — спокойно сказал Степан. — Я чужого сроду не брал. Батько меня тому не учил, нехай и помру неученый.
Свой табор цыгане разбили на большой поляне у ручья. Была глубокая ночь, и табор спал. Дремали, уткнувшись оглоблями в землю, четыре кибитки. Сонно бродили но поляне стреноженные кони. Тех, которые забрели подальше, за деревья, и наметил себе к добычу дед Алеха. Сейчас он был главным и с удовольствием учил своих сообщников всем премудростям конокрадского дела:
— Копыты тряпками обматывай, чтоб по корням не стучали! — азартным шепотом приказывал он Святополку. — И опять же, следы получаются непонятные — не поймешь, не угадаешь, в каку сторону лошадок повели! А ты, Мезенчик, набери грязи и звездочку во лбу замажь. Вот этому, гнедому… Чтоб во тьме не белела.
…Осторожно ступая, дед Алеха вел в поводу двух реквизированных коней. За ним шел Мизинчик с парой вороных, а позади — Святополк со смирной кобылкой. Пробравшись между деревьями, наши герои вышли на лесную дорогу — и застыли как вкопанные.
Поперек дороги стояла цыганская бричка. Прямо па конокрадов смотрел круглым пустым глазом установленный на задке этой брички пулемет «максим».
Мизинчик схватился за карабин, но из брички приказали:
— Ой, братка, не шути. Бросай свой винторез!
Мизинчик неохотно положил винтовку на землю. Его примеру благоразумно последовали Святополк и дед Алеха. А из брички стали вылезать чернобородые цыгане — целая ватага. Непонятно было даже, как Они там все умещались. Откуда-то взялись два факела и керосиновый фонарь «летучая мышь».
Цыганский вожак — жилистый дядька с перебитым носом — сунул за голенище кнут, посветил фонарем и сказал насмешливо:
— Ну, хитрованы! Копыта позамотали, белые метки позамазали… Это кто же у вас такой дока? Ты, старый?
Дед Алеха вздохнул и ничего не ответил.
Вожак продолжал:
— Вот ведь надумали — у цыгана коня украсгь! Не было того и не будет, пока земля стоит! Отдавайте коней, отдавайте ружья и бегите, куда вам надо.
— Оружие не отдадим, — хрипло сказал Мизинчик. — Мы бойцы Красной Армии, пробираемся к своим… Вы-то. за кого? Ведь не за белых же?
Перебитый нос усмехнулся:
— Не за белых, не за красных, а за черных кучерявых. Мы, братка, сами за себя. Понял? Мы народ мирный, живем по-своему, никого не трогаем.
— А пулемет для чего? — поинтересовался Святополк.
— Для того, чтобы и нас никто не трогал.
