Александр Бушков - Антиквар
— А зачем к тебе лезть, сокол ясный? — лениво поинтересовался Смолин, без церемоний проходя в комнатку. — Сокровищ не накопил, капиталов не имеешь…
— Времена нынче предельно криминогенные, — гладко ответил Кузьмич. — А изобретательность преступного элемента известна не понаслышке. Опыт имеем, знаете ли… Повышенная бдительность — не фигура речи и не преувеличение, а насущная предосторожность…
— Ладно, ладно… — проворчал Смолин.
Взял с узкого подоконника чёрный десятикратный бинокль, чуть отступил вглубь комнаты и вмиг перенастроил окуляры по своим глазам. Блочная пятиэтажка была от барака всего-то метрах в сорока, а теперь, вооружившись оптикой, он и вовсе видел гостиную бабушки Фаины так, словно стоял на балконе её дома. Картина наблюдалась самая идиллическая — вся троица восседала за столом, только что начавши гонять чаи с теми самыми вареньицами-печеньицами. О чём они там беседуют, было, разумеется, не понять, не умел он читать по губам — но сразу видно, что разговор самый беспечный: сидят люди, давно друг друга знающие, чирикают улыбчиво, спокойно, о вещах наверняка мирных и приятных… Точно, на неделе же всажу микрофон, подумал он, ставя бинокль на подоконник. Законный процент с трёхсот тысяч баксов — это сумма, ради которой и сдавший в последние годы Кащей трезвый рассудок сохранит елико возможно дольше…
— Журнал наблюдений, — отрапортовал Кузьмич, подавая ему знакомую тетрадку. — Как уже отмечено, не имея возможности определять, кто именно входит в квартиру к объекту и фиксируя таковых лишь в случае незадёрнутых штор посредством оптики, запечатлеваю, согласно указанию, номера машин, имевших остановиться у подъезда, равно как и лиц, туда входящих…
Смолин бегло изучил достижения прошедшей недели: одни обозначены как «жилец» или «жиличка», другие охарактеризованы двумя-тремя фразами — нужно признать, достаточно профессионально, нехилую свою зарплатку Кузьмич отрабатывал качественно. Номера машин… А если вернуться на месяц назад…
Ах ты ж, мать твою… Впервые вишнёвая «восьмёрка», стоящая сейчас идиллически у подъезда зафиксирована наружкой в лице Кузьмича месяц и восемь дней назад. Всякий раз на ней прибывали Дашенька с Мишенькой… Следовательно, старушку начали пасти давненько тому…
— Кузьмич…
— Ага.
— Эта парочка, из «восьмёрки», прежде чем появиться на машине, раньше появлялась пешком? Поодиночке?
— Дайте свериться… — старый вертухай, морща лоб, полистал тетрадку, поиграл кустистыми седыми бровями, потом уверенно заключил: — Не фиксировались. Первый раз прикатили сразу на данной машине, как и обозначено…
Бросив тетрадку на подоконник, Смолин хотел задать следующий вопрос, но краем глаза усмотрел на столе нечто интересное — и, не церемонясь, поднял толстую и пёструю бульварную газетку, потянул за уголок ещё одну тетрадочку. Едва её раскрыв, определил, что там прилежно отмечены все до одного его собственные визиты за время их двухмесячного сотрудничества: дата, время, продолжительность даже…
— Вот оно как, старинушка? — спросил он, ухмыляясь. — Второй рукой, стало быть, и меня освещаешь?
Старикан, столь же непринуждённо усмехаясь, не отвёл взгляда, пожал плечами с видом совершеннейшей невинности:
— Яковлич, ты ж не пацан, чтоб обижаться… Жизня нынче сложная и замысловатая. Я ж не тёмный пенёк, прекрасно знаю, что у бабки дома картин на хренову тучу денег… Знаю я, почём картиночки толкают…
— Откуда?
— Слухом земля полнится. Интересно ж…
— Ага, — сказал Смолин. — И меня, на всякий случай, тоже следует фиксировать? Вдруг я её не охраняю, а намерен совсем наоборот поступить? А?
— Бдительность — вещь небесполезная, — сказал Кузьмич. — Я тебя, командир, ни в чём таком не подозреваю, боже упаси, но порядок должен быть, когда рядом такие материальные ценности. Ты, сокол, хотя мне и платишь нехило, человек всё ж загадочный… да и сидевший, уж извини за откровенность… Я ж не говорю, что я на тебя куда стучу, я просто фиксирую абсолютно всё, что вокруг ценностей происходит… — он поднял указательный палец. — Культурных ценностей, заметь! Мы ж не тёмные, мы в допусках, как барбоска в блохах…
— Интересно, — сказал Смолин, улыбнувшись не особенно и добро. — И какая сорока тебе на хвосте принесла, что я сидел?
— А зачем сорока? Я, ежели помнишь, сорок лет присматривал за контингентом. И станови ты мне любую толпу, а я в ней всех до единого чалившихся высмотрю в сжатые сроки…
— Штирлиц ты наш… — хмыкнул Смолин. — Вот только я, Кузьмич, оба свои срока тянул за то, что преступлением да-авно не считается, и изъято из кодекса вовсе…
— Да мне какая разница? Я одно говорю: порядок должен быть решительно во всём…
Не было смысла обижаться всерьёз, устраивать выволочку — коли уж он не собирался замышлять против старухи что бы то ни было. Следовало просто учесть привычки Кузьмича, вот и всё. Поскольку наблюдатель из него, следует признать, был хороший — да и нет замены пока что…
— Ладно, — сказал Смолин, достал бумажник и извлёк пару ассигнаций. — Благодарю за службу, вот тебе зарплата за полмесяца. Начихать мне, по большому счёту, что ты и на меня тетрадочку завёл, но вот если что-то нехорошее случится, а ты, ветеран невидимого фронта, прошляпишь… Прости за откровенность, придушу, как проститутку Троцкого…
— Не гоношись, Яковлич, — сказал старикан веско. — Криминала не допустим ни в каком плане. Ты на меня зла не держи, я тебе очень даже благодарен за то, что вновь, так-скать, поставил в ряды, наполнил жизнь смыслом… но порядок, извини, должен быть во всём. Ни с чьей стороны криминалитета не потерплю, так воспитан партией и правительством…
Сволочь, подумал Смолин. Но сволочь — полезная, с его бессонницей, зорким глазом и тоске по работе. «Журнал наблюдений» получается отменный, что ни говори…
За его спиной звякнула цепочка, проскрипел засов, скрежетнул ключ. Спустившись по рассохшейся лестнице, он не спеша подошёл к «тойоте» и плюхнулся на сиденье рядом с развалившимся за рулём Шварцем. Тот глянул вопросительно.
— Посидим, — сказал Смолин вяло. — Чапай думать будет…
Ни о чём особенном он не думал — просто сидел, откинувшись на спинку сиденья, прикрыв глаза. Команда безмолвствовала, оберегая покой шефа — старые были сподвижнички, дисциплинированные, сыгранные…
Человеку постороннему эта его командочка могла и показаться странноватой — но только тому, кто в жизни не сталкивался с мирком антикварной торговли, о котором сторонние, рядовые индивидуумы знают примерно столько же, сколько о секретах сейфов Генерального штаба. Специфический мирок, знаете ли, никогда не стремившийся к публичности и славе, вовсе даже наоборот. Подавляющее большинство обывателей с ним так и не сталкивается за долгую жизнь. Миллионы людей отроду не видели живого, настоящего шпиона. Точно так же миллионы в жизни не столкнутся с живым, натуральным антикваром. А общего меж шпионом и антикваром то, что оба стремятся к максимальной конспирации, старательно притворяясь, что их не существует вовсе… И шпион, и антиквар попадают на страницы газет и становятся героями очередной сенсации, исключительно запоровшись. Мотивы поведения, правда, не вполне схожи. Шпион изначально занят исключительно тем, что нарушает законы. Антиквар законы нарушает постольку-поскольку, только там, где без этого никак не обойтись — а в безвестности должен пребывать ещё и в заботах о клиентуре. Серьёзный коллекционер вовсе не хочет, чтобы окружающие точно знали, сколько и чего весьма даже ценного у него расставлено, разложено и развешано по углам (что касается не только нашего беспокойного отечества, но и всего, пожалуй, благополучного зарубежья, где тоже не особенно и принято светить коллекции). И наконец, что на российских просторах, что за пределами оных собиратели, народ фанатичный и решительный, сплошь и рядом не озабочены стопроцентным соблюдением законности. Всё это, вместе взятое, и приводит к тому, что антиквар сплошь и рядом конспирируется почище иного шпиона: за всяким шпионом стоит держава, которая своего человечка попытается вытащить так или иначе, а вот антиквар такой роскоши лишён изначально…
Итак, бравая команда…
Шварц, получивший кличку за шварценеггеровское телосложение и даже некоторую похожесть морды лица, был тут самым молодым и биографию имел, пожалуй что, самую заковыристую. Судьба с генетикой раскинули так, что он был внуком знаменитого некогда шантарского профессора Кладенцева, сыном двух докторов наук (разнополых, естественно) — однако по какой-то неведомой причине вьюнош с младых ногтей питал лютое отвращение к интеллектуальной деятельности, высшему образованию, научной работе и всему такому прочему. И продолжать высокомудрую династию отказался категорически. Встревоженная таким шокингом родня (помимо исторического деда и небезызвестных папы с мамой насчитывавшая ещё не менее полудюжины обладателей учёных степеней) поначалу пыталась делать вид, будто ничего не происходит — и, навалившись скопом, включив все связи, всё ж пристроила Шварца в Шантарский госуниверситет — откуда он, приложив нешуточные усилия, вылетел ещё на первом курсе, без особого страха украсило своей персоной ряды воздушно-десантных войск и последние полгода оттрубил в Чечне, в знаменитом среди понимающих людей триста тридцать первом полку, благодаря своему уникальному бате, вышедшему из тех негостеприимных мест с минимальнейшими потерями. Оказавшись на гражданке, Максим (ещё не Шварц) выжрал должное количество водки и, закинув подальше в сервант пару регалий на ленточках и одну на булавке, какое-то время болтался без дела. По живости характера едва не подался в криминал, но тут судьба его пересекла со Смолиным, моментально оценившим все три ценнейших качества нового знакомца: Шварц, во-первых, был органически не способен отсиживать где бы то ни было с восьми до пяти, во-вторых, благодаря происхождению английским владел прекрасно, в-третьих и главных, отлично разбирался в антиквариате, большим любителем коего был дедушка-профессор. Плюс — никаких карьерных претензий и нутро прирождённого авантюриста в сочетании с неплохими мозгами. А потому уже седьмой год Шварц, как рыбка в воде, виртуозил в запутанных лабиринтах невидимого миру бизнеса.
