Вирус ненависти - Александр Александрович Тамоников
— Ученые какие-то, врачи, что ли, — стал с готовностью рассказывать пленный. — К своим пытаются пробиться, а с ним охрана лагерная. Из концлагеря, значит. Там они все сидели, а потом драпанули. Вы эсэсовцев всех перебили, их всего и было несколько человек, и нас как проводников заставили идти. Мы же местные жители все…
— Местные полицаи, — напомнил Сосновский. — Ладно, с вами потом разберемся, а ты пока рассказывай все, что знаешь про немцев.
И Митрофанов стал рассказывать. Правда, через слово он все пытался ввернуть, что в полицаи пошел не добровольно, а насильно. И, когда служил, то норовил своим помогать, щадил, никого не убивал. А немецких врачей всего восемь человек, из них три женщины. Главный у них профессор какой-то важный из Берлина. И этого профессора и какие-то бумаги немцы очень хотят спасти. Несколько групп забрасывали, как понял Митрофанов, через линию фронта, чтобы найти ученых. Контейнер есть при немцах, даже два. Там охлаждают какие-то лекарства. Несколько коробок с папками, бумагами разными. А про вагон Митрофанов ничего не слышал. Он немецкого не знает, а по-русски среди немцев сейчас никто не говорит. Была пара человек, кто мог говорить, погибли.
Неожиданно возобновилась с двух сторон стрельба. Стреляли немецкие «шмайсеры» и наши ППШ. Борович ругнулся и, перевалившись через кучу битого кирпича, побежал на выстрелы. Оперативники различили его зычный голос, приказывающий прекратить огонь. Через несколько минут он вернулся, спрыгнул к оперативникам за разрушенную стену и пояснил:
— Это мои горячатся. Приказал же ждать, так нет, нашлись герои, которые попытались к немцам проникнуть через вентиляцию. Приказал больше попыток не делать, стрелять только в случае, если немцы попытаются прорваться. Стрелять по возможности по ногам.
— Так некому там прорываться уже, — сказал Митрофанов, поглаживая раненую ногу. — Гражданин начальник, я ж потому и смог сбежать от них, что там и воевать некому. Что они могут, эти ученые чернильницы. Палят в белый свет как в копеечку. Вы их там продержите подольше, так они без еды и воды сами лапки кверху поднимут. Нет у них там ничего! Они, конечно, фанатики, ненавидят нас, но без жратвы и без воды кто же продержится!
Шелестов приказал автоматчику пока увести пленного в сторону и охранять. А сам подозвал поближе оперативников, чтобы посоветоваться:
— Понимаете, не можем мы их тут держать и ждать, когда им невмоготу станет. Они фанатики, будут умирать, но не сдадутся. Да и боятся они нашего плена, понимают же, какими делами занимались, на детях ведь опыты ставили. Страшно этим упырям! Но и ждать нельзя. Никто не может дать гарантий, что кто-то не пошел вагон вскрывать. А вдруг какая-то группа диверсантов не сюда пошла, а к вагону, а если они этим вирусом заразят питьевую воду. Могут же они что-то придумать, чтобы не ждать нас и самим запустить эпидемию, как вы думаете, Семен Валерьевич?
— Могут, эти что угодно могут придумать, — кивнул хмурый вирусолог. — Ум нормального человека даже представить не может то, до чего эти враги рода человеческого додуматься могут. Мы можем успокоиться только тогда, когда найдем вагон, обезопасим содержимое. А пока… даже не знаю!
— Дым? — предложил Коган. — Пустить в их сторону дым, когда будет ветерок. Поджечь что-то вонючее, резину с покрышек, например. Нечем будет дышать, сами вылезут.
— Полицай же сказал, что фанатики, — напомнил Буторин. — Подыхать будут, кровью харкать будут и подохнут все, но не выйдут.
— Есть предложение. — Каратеев положил автомат и стал старательно отряхивать свою форму. — Я пойду к ним и поговорю с ними как ученый с учеными. Мы люди одной профессии и должны понять друг друга. Не может быть, чтобы гуманитарная катастрофа не пугала ученых больше смерти. Все-таки на одном языке говорить будем, на языке науки. Послушают!
— На одном языке? — серьезно спросил Сосновский и похлопал ученого по пыльному плечу. — Только вы ни слова по-немецки, а они ни слова по-русски не знают. Они вас, Сергей Валерьевич, с перепугу просто застрелят, и все. Нет, что ни говорите вы тут, а идти придется мне.
— Тебе? — почти хором воскликнули оперативники. — Михаил, это отчаявшиеся люди, обезумившие животные, кровожадные, ненавидящие, зажатые в угол. Да у них в голове ничего сейчас кроме злобы.
— Среди них женщины, — улыбнулся Сосновский и подмигнул вирусологу. — А это мой профиль.
Сосновский не рассказал об еще одном козыре «в своем рукаве». Судя по найденным в коттедже эсэсовского поселка при концлагере документам, точнее, остаткам документов, к этой лаборатории имел отношение профессор Аксель Брайнер. То ли он работал в этой лаборатории на оккупированной территории Советского Союза, то ли курировал ее работу из Берлина. Брайнера Сосновский знал по своей работе в Берлине еще до войны. Вопрос, помнил ли его Брайнер. Общие воспоминания, голос знакомого человека, это уже что-то, это уже чисто психологически, это как рука, которая может удержать человека на краю пропасти. А немецкие ученые сейчас как раз на таком краю и находились.
— Подожди, подожди, Михаил! — остановил Шелестов оперативника. — Ты на что, собственно, рассчитываешь? Поговоришь с ним на родном языке, без акцента, с чисто берлинским выговором, и они растают? Да они еще больше впадут в депрессию, подумав, что ты немец, который переметнулся на советскую сторону, который предал их обожаемого фюрера.
— А может, они просто больше почувствуют, слушая немецкую речь, — возразил Сосновский, выкладывая на носовой платок свое удостоверение, снимая с ремня кобуру с пистолетом и кладя ее рядом. — Представьте, что в последнюю минуту, когда вы на грани жизни и смерти, когда вам и умирать не хочется, вы услышите не чужую, а родную речь.
— А если им хочется умереть? — возразил Коган. — Умереть самим и захватить с собой как можно больше нас, таких вот неполноценных славян.
— Боря, уймись. — Сосновский улыбнулся своей открытой обезоруживающей улыбкой. — Каких славян, ты же еврей! Ну что, я пошел?
Оперативники замолчали, с недоумением глядя на Сосновского. Даже Каратеев не нашелся, что сказать или возразить. Борович откашлялся в кулак и сказал:
— Вы, если что, хоть скажите, какой подадите сигнал. Ну, чтобы мы бросились на выручку. Ей-богу, тридцать секунд, и всех положим, как одного. Пикнуть не успеют.
— А вот этого не
