Валерий Горшков - Под чужим именем
Высунувший было нос из кухни повар в белом колпаке, увидев столь странную процессию во главе с семенящим впереди толстяком Еремеем, тут же испуганно нырнул обратно, плотно прикрыв за собой дверь. Меньше знаешь – крепче спишь. Этому нехитрому правилу давно выучились все, кто работал в «Подкове» и не принадлежал к числу сторонников гатчинского Папы.
– Нужно убрать из кустов трупы Клеща и Бычи, пока их не обнаружили и не стуканули в милицию, – сказал Слава, плюхаясь на стул в кабинете директора ресторана, скидывая рубашку и разглядывая уже начавшую подсыхать рану. Еремей суетился рядом с аптечкой. Сыч–младший отправился за водой, чтобы привести в чувство тихо постанывающего Тюрю. Аркадий Петрович с каменным лицом сидел на корточках напротив предателя, курил и пускал дым тому в рожу. – И срочно послать кого–нибудь в город, предупредить Гангрену. Пусть встречает гостей не с пустыми руками.
– Жмурики в парке подождут вот его, – деловито заметил Сыч. – Потом всех разом покидаем в грузовик и отвезем к Ижоре. Я подходящее место знаю, топь сплошная. А Гангрена… его Димон насторожит. Сын, – Аркадий Петрович обернулся к вернувшемуся с кувшином воды парню, – садись на дежурный велосипед и дуй на мельницу к Верке. Скажи Гришке – пускай созывает шпану и готовит засаду. Если пьяный не в меру – унеси куда–нибудь, от греха подальше… А сам останься, схоронись и проследи, кто придет в гости. Чтобы потом мы знали, кого благодарить за подарки…
– Хорошо, батя, – кивнул боксер, протянул отцу глиняный кувшин и быстро вышел из кабинетика Еремея.
– Сейчас я ранку твою обработаю! – сноровисто суетился толстяк, прыгая возле Славиного плеча с бинтом и пузырьком йода. – Тут пустячок–с. Касательно прошла. Слава богу. Даже зашивать не понадобится. Сама через неделю заживет… Сейчас повязочку наложу… О–от так… Ага…
Едва прикрылась дверь, Сыч глубоко затянулся, затушил папиросу в удачно подвернувшемся под руку напольном цветочном горшке, выдохнул в лицо полулежащему у стены Тюри облако серого дыма и тут же резко выплеснул в физиономию предателя содержимое кувшина. Вода попала тому в нос и слегка приоткрытый рот. Долговязый сразу закашлялся. Две звонкие оплеухи, последовавшие вслед за освежающей процедурой, заставили усыпленного блондина медленно приоткрыть глаза. Один из белков – левый – был покрыт густой сетью лопнувших кровяных капилляров. Сказался крепкий удар в ухо.
– С добрым утром, пидор, – осклабился Сыч, как заправский николаевский городовой пригладив туда–сюда указательным пальцем колючие, рыжие от табака усы. – Как спалось? Кошмарики не беспокоили?! Черти?! Бесы?! Вурдалаки?!
– Я не понима… – гнусаво промычав, попытался встать Тюря, но кряжистая длань Сыча не дала ему закончить – схватила за подбородок, сдавила челюсть, словно тисками, и запрокинула продолговатую голову назад, больно стукнув Тюрю затылком о стену.
– Сейчас поймешь, сука! – угрожающе прошипел бандит. – Кстати, привет тебе. От Клеща с Бычей. С того света. Скоро ты к ним присоединишься. Но сначала ответишь мне на один вопрос. Кто еще из семьи, кроме вас троих, ссученный?! Расколешься быстро – сдохнешь легко. Вздумаешь бузить – будешь отходить к рогатому долго и мучительно. Сначала я отрежу тебе все пальцы и уши, а затем посажу в подвал, где тебя, кусок за куском, начнут заживо жрать голодные крысы! Так что выбирай, Тюря, что для тебя лучше… Ну? Язык проглотил, падло?! Я жду!!!
В сузившихся зрачках Тюри появилось и застыло, словно замерзнув, без труда расшифрованное всеми присутствующими выражение полного и окончательного осмысления ситуации. Дерьмовой ситуации, гнилой. Безвыходной. И умудренный опытом Сыч, и впервые ввязавшийся в бандитскую разборку Слава, и, кажется, даже кабатчик Еремей поняли: такой не расколется. Хоть по живому выпотроши, вывалив на колени исходящие горячим парком кишки. Бесполезняк. Тюря не был фраером. Он был уркой идейным. Про таких, как он, мусора говорят: «босяк по жизни». По призванию. По натуре. По сложившемуся раз и навсегда в далеком сопливом детстве, в грязных проходных дворах на Лиговке складу характера. Такого на испуг не взять, даже прижав к горлу холодную сталь бандитской «выкидухи». Он знал, на что шел, и знал, что с ним сделают верные вору кореша, если план устранения засидевшегося на троне старого наркомана не выгорит.
Поэтому ни Аркадий Петрович, ни сам Слава особо не удивились, когда Тюря, смачно шмыгнув и набрав полный рот соплей, харкнул Сычу на рубашку, оскалился и прошипел, словно попавший в капкан ядовитый змей:
– Поиграй на моей кожаной флейте, бля. И сглотни киселек.
По влажному от пота лицу Сыча прошла судорога. Видимо, никто и никогда еще не говорил усатому такие обидные слова. А если и говорил, то сильно жалел потом о не в меру длинном языке. До тех пор, пока оставался жив. Не слишком долго. Что именно случится сразу вслед за «последним словом» изменника, Слава понял сразу. И не ошибся.
Толкнув финальную речь, блондин Тюря прожил на свете секунд десять–пятнадцать. Ровно столько понадобилось Аркадию Петровичу, чтобы шумно перевести дыхание, быстро, но не без некой едва уловимой вальяжной основательности обхватить голову бывшего кореша за затылок, а открытой ладонью второй руки нанести короткий удар в выступающий подбородок, справа налево. Звук ломаемой человеческой шеи напомнил Славе слегка приглушенный хруст переломанного пополам чертежного карандаша. Шея Тюри выгнулась как у тряпичной куклы, голова упала набок, почти прислонившись щекой к собственному плечу. Зрелище было мерзким.
Побледневший, как снег, кабатчик громко икнул, пошатнулся и, ища опору, схватился рукой за стенку. Однако то, что произошло в следующую секунду, заставило его сначала мелко вздрогнуть, затем конвульсивно дернуться, резко перегнуться пополам и с протяжным ревом выблевать содержимое своего желудка на пол кабинета.
Свернув обидчику шею и тем отправив его к дьяволу, вслед за купающимися в адской смоле Клещом и Бычей, Сыч отнюдь не успокоился. Слишком велика оказалась клокочущая в нем злость. Скрипя зубами, угрюмый усач быстрым и точным ударом вонзил в глаза изменника растопыренные пальцы, до половины утопив их в чавкающем скользком месиве, в которое моментально превратились Тюрины зенки.
– Это тебе за флейту, падло, – хрипло процедил Сыч, прежде чем вытащить пальцы из глазниц и медленно, очень медленно и тщательно обтереть их о рубашку мертвеца. На это у него ушло не менее минуты. Только убедившись, что все чисто, Аркадий Петрович со вздохом поднялся с корточек, на которых сидел все это время, бросил тяжелый взгляд на мучающегося желудочными спазмами, обеими ладонями закрывшего рот дрожащего толстяка, подошел, похлопал его по затылку, после чего обернулся к Корсаку и спокойно, деловито сказал:
– На дворе ночь. Нас, считай, только трое в теме. Ветер пьян вхламину, пусть спит… Гангрена, бог даст, о себе и гостях позаботится. На худой конец, схоронится до поры. Мой пацан предупредит мужиков, к утру все будут знать. Субботин, пес поганый, постарается не поднимать шухер, но на всякий случай мы с тобой, Славка, должны прямо сейчас от греха подальше свезти всех трех жмуров до болота. Грузовик сможешь вести? Я сам к шоферскому делу ни с какого бока…
– Попробую. Кто такой этот Субботин? – угрюмо кивнув, спросил Корсак.
– Не знаешь… Ну да, ты ведь зеленый еще пока… – махнул рукой Сыч, снова пригладил пальцем усы. Сказал с прищуром, покосившись на икающего Еремея: – Легавый это гатчинский. Он у Ветра с руки ест. Не за х. й собачий. На него у Папы конвертик есть, с фотоснимками. И еще что–то, о чем нам ведать не нужно. Поганые карточки, скажу я тебе. За такие в Чека по головке не погладят. Не посмотрят, что в чине – со службы со свистом выкинут и в лагеря определят. Если не шлепнут сразу, по нынешним лихим временам… Ты вот что, малец, – закуривая папиросу, устало сказал Сыч. – Иди в гараж, за домом. Там грузовик, на котором в сезон уголь для топки возят. Ключи должны быть в замке. Заводи и подгоняй задом к ржавой двери, той, что из подвала, под лестницей. Я тем временем поднесу туда дровишки. – Аркадий Петрович, не глядя, кивнул на привалившийся к стене обезображенный труп Тюри с зияющими пустыми глазницами. – Загрузим его в кузов – и в парк за остальными. Я покажу, куда потом. Километров семь–восемь. Место там тихое. Трясина. До самого конца на машине не заехать, на дороге дерево поваленное. Придется с полкилометра тащить эти оковалки до болота на своем горбу. У тебя рана… Но ты парень крепкий. Одного донесешь… Я сам, боюсь, со всеми не сдюжу – спина проклятая… Думаю, часа за два управимся. А там, глядишь, и с Гангреной утрясется, и Ветер с бодуна очухается. Опохмелится и решит, как дальше быть. Давай, Славка… После сбрызнем от души. Со всей кодлой. За суку удачу, что привела тебя прямиком в кусты эти, супротив беседки… За то, что не струсил, не растерялся. За крещеньице твое в нашей семье. Но это – после. А пока дело доделать надо. Прибрать за собой. Чтобы без шухера и следов. Иди, Слава…
