Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть
— Я звонил Барбаре, — неуверенно сказал Клео.
— Барбаре? Барбаре Чунг?
— Что ты так взвился? Договорился с ней встретиться, снабжу ее материалами. Я тоже подумал о прессе.
По акватории порта хлестанул прожекторный луч и погас. Кому-то придется платить утром приличный штраф, подумал Бруно. Промашки вахтенным в сингапурском порту даром не сходили.
— Почтенный Лин Цзяо сорок лет назад присвоил ценности, — сказал Бруно, стараясь придать голосу теплоту. — Кому-то стало известно, где он доживает дни. И вот налет, чтобы вырвать из слабеющих рук богатство, которое эти руки тоже отняли, когда были молоды и сильны. Это — цикл, Клео. Старость и смерть, молодость и устремленность... Вот так, друг.
— Цикл должен быть прерван!
— Считай дело решенным, — сказал Бруно. — Хочешь что-нибудь выпить?
— Нет, друг...
Клео рассмеялся. Искренне, а потому горько.
Бруно почувствовал, каким страшным бывает разгром.
— У нас, у китайцев, считается, что число драконов, живущих в мире, неизменно. Всякий дракон вечен...
— Это к чему?
— Большие богатства подобны драконам. Человек не в силах изменить их предназначение... Добытое отцом может оказаться утраченным. Отец взял его как часть чужого богатства. Преумноженное мною, оно сделалось, как написала эта способная чертовка Чунг, деньгами с надвинутой на глаза шляпой. Как и твои, впрочем... Закон их не защитит. Деньги уйдут от нас назад.
— У тебя просто шок, Клео. От усталости, не от страха... И вот что...
Бруно осенила догадка как повлиять на китайца.
— Скажи-ка, друг, драконы меняют кожу?
— Кожу?
— Ну, да, как змеи.
— Как змеи? Не знаю... Дракон имеет чешую. Это знаю. А вот меняет ли кожу...
— Что ж, пусть дракон имеет чешую... Нам, Клео, если мы хотим, чтобы наши деньги стали богатством, большим и настоящим, открытым, законным и известным, как ты, друг, определил, драконом... нужно сменить кожу! Видел, как это делает змея?
— Нет, кажется... Нет.
Бруно видел. Ввинчиваясь между двух камней, мучительно содрогаясь, розоватая, словно кость в изломе, гадина сдирала шелушившееся обветшавшее одеяние. На вытянутую руку от затаившегося в засаде легионера Бруно Лябасти. Пронзительный, похожий на лай вопль обезьян несся из зарослей. Безошибочный сигнал о приближении противника...
— Да и неважно, — сказал Бруно. — Дракон это делает, может, как-то иначе. Но я уверен — делает!
— Ты говоришь загадками о деньгах, Бруно...
— Приготовься выслушать тогда отгадку... Ты помнишь, я звонил тебе из гостиницы «Шангри-ла» на Пенанге в Малайзии, куда якобы увязался за одной «леди четырех сезонов»?
— После последнего собрания Круга?
— После последнего собрания Круга...
ИЗУМРУДНЫЙ ХОЛМ
1
Капот старенькой «тойоты» обдала желтоватая волна. Следующая, оконопатив стекло, ухнула в дверцу. Их гнал радиатором бело-голубой автобус, тащившийся по затопленному проспекту Плоенчит. Бампер в бампер ползли автомобили с зажженными фарами, и у некоторых они светили из-под воды. Мотоциклисты плескались в потоке, лягая стартеры захлебнувшихся движков... На тротуарах было не мельче. Мутная жижа с плавающим мусором захлестывала пороги лавочек и контор. Предприимчивые ребята переправляли пешеходов через перекресток в плоскодонке с подвесным мотором.
А дождь шел и шел.
— И так каждый год в это время, — понуро сказал Севастьянову журналист, сидевший с ним в такси.
Дроздов, к которому ехали через затопленный город, говорил, что мужик ломает третью пятилетку в Азии. Гнил под бомбами в Ханое, с первым танком влетел в освобожденный Сайгон, просочился в пустынный полпотовский Пномпень, оказался неизвестно каким образом в канун китайско-вьетнамского конфликта на заставе перед основным направлением танкового удара, начавшегося на рассвете, а вот на повышение не пошел. Даже награды, которые во Вьетнаме полагались уборщицам, не удостоился, преет в тропиках, а за мытарства могли бы перевести ну хоть в Португалию. И, заломив огромные ручищи на загривок, мечтательно протянул:
— Эх... Лиссабон! Алентежу!
Разговаривали на квартире Павла Немчины, где Клава устроила «океанский обед» — креветки, лангусты, крабы и устрицы для Дроздова и приезжего, лицо которого, как она сказала, ей знакомо. Вполне вероятно, встречались в высотке на Смоленской-Сенной, где соседствуют МИД и Внешторг, скорее всего в столовой. Готовил разносолы Немчина самолично...
— Вот ведь, насколько могу судить, — сказал Дроздов, когда принялись мыть кости журналисту, — и пишет по-русски, не загибает, про связи не говорю... нелегко ладить с местными, он ладит и знает от них много, а карьера и здесь опять не идет...
— Начальству виднее, — ответил тогда Севастьянов.
— Журналистика представляется такой областью занятий, — вставил назидательно муж Клавы, — где точные характеристики вообще затруднительны. Вообразите! Попросил этого Шемякина однажды задать специально вопрос на пресс-конференции. Я как раз готовил справку одну... Что, вы думаете, он ответил? Я, говорит, старик, если бью лису, то на царскую шубу... А почему такой ответ? Потому что посольской парторганизации ему характеристику домой не давать. Не боится...
«Он глуп», — подумал Севастьянов про Немчину, стараясь не встречаться глазами с Клавой.
— Вот в армии, — сказал Дроздов. — Сложные характеристики вообще неуместны. Офицер или сержант считается толковым, усердным, подтянутым. Бывает наоборот... Увалень, лодырь. Людей, с точки зрения аппарата, следовало бы делить на твердо установленные типы с заранее подогнанными к ним формулировками. А?
— И можно будет вообще в личное дело ничего не писать, — сказал Севастьянов. — Указывать номер типа, да и все. А то вытатуировать эту цифру на лбу... Начальству станет еще виднее. Уйму времени сэкономим.
— А для определенных цифр предусмотреть введение телесных наказаний. Вообще, без причин... Периодическая порка в кабинете, — подхватила Клава.
Все рассмеялись.
Севастьянова же охватил малодушный страх, почти паника, хотя он силился улыбаться. Собственная личная жизнь, в которой дошел до обедов у мужа любовницы, тупо покорен в деле Васильева, опустился до бесчестья и трусости, вдруг предстала безысходно испоганенной. Хуже некуда. Хуже, чем у этого злосчастного Шемякина, или как там его, личности, видно, настолько жалкой, что, когда говорить не о чем, моют ему кости, словно бы разговаривают о пустяках вроде погоды...
Злосчастная личность, сидевшая теперь рядом в такси на липком от влажности пластиковом сиденье, опять понуро поинтересовалась:
— А вы с какими учреждениями тут имели дело? Дроздов рассказывал занимательную историю про ваши финансовые дела. Вобщих словах, правда...
— С представительством «Индо-Австралийского банка» на этот раз. Организация совместных предприятий и все такое... Да не подумайте чего! Я маленький человек. Мои полномочия — технические вопросы.
— Успешно?
— Пока это рабочая альтернатива. Не больше.
— Знаю я этот банк, — сказал Шемякин. Севастьянову послышалась ирония в голосе. — Верно подмечено. Рабочая альтернатива... Это оценка.
— Говорите, знаете?
— Да-а-а... Кредитное извещение о переводе мне денег из Москвы последний раз держали за пазухой, пока я специально не напомнил. Сюда же деньги идут через Лондон. Сподручно вполне отговориться насчет задержки там. Именно рабочей альтернативой...
Улыбающийся таец в рваной панаме сплющил нос о стекло машины, вставшей у светофора. Поднимал и опускал, подпихивая животом, букеты чайных роз, зажатые в охапке. Темная полоса на рыжей рубашке показывала уровень городского затопления.
— А вам много переводят из редакции, если не секрет?
— Какой секрет...
