Олег Алякринский - Гастролер
С этим я и решил, оказавшись в Москве, собрать всех знакомых воров. Повод нашелся сразу — день рождения Бобра, старейшего из оставшихся на воле урок. Я знал его еще с Тобольского централа, и оба мы испытывали друг к другу уважение, так что трений и недопонимания между нами не возникло и теперь. Бобер просьбу использовать в качестве повода для сходки собственный день рождения выслушал с усмешкой. Потом потребовал выложить все начистоту. Я рассказал все, о чем думал все эти годы. Бобер, обмозговав мои слова, согласился помочь. Только посоветовал пока не спешить: старорежимная братва могла не сразу все понять. А уж новоявленные беспредельщики и вовсе слушать не станут — скорее, объявят «революционерам» войну. Предварительная наша беседа протекала у сожительницы Бобра на Ордынке. Мы сидели на кухне. На столе стоял необходимый набор: бутылка коньяка, две бутылки водки, батон «Докторской» колбасы, миска соленых огурцов, горка свежих пирожков с Рогожского рынка да еще какая-то закуска.
Был разгар лета. В открытое окно со двора тянуло жаром, но ветерок, хоть и горячий, все равно освежал. Бобер сидел в одной майке. Разрисованное татуировками тело лоснилось от пота. Выпили еще по одной. Бобер закусил бутербродом с колбасой и широко, раскрыв рот с выступавшими вперед резцами, из-за которых и получил свое погоняло, с аппетитом откусил.
— Ты, Медведь, не лезь поперед батьки в пекло, — веско рокотал он. — Всему свое время. Быстро только кошки плодятся. Дело серьезное, замахнулся ты далеко. Тут можно все разом испортить.
— Так ведь назрело, Бобер, — напирал я. — На улицу вечером скоро уже выйти будет нельзя. Того и гляди, какой-нибудь шкет на тебя с пером полезет, потребует трешник на мороженое.
Бобер дожевал бутерброд, выбил из пачки «Казбека» папиросу и, закурив, задумчиво пустил через ноздри две густые струи дыма.
— Знаешь что… Ты только, не дай бог, не лезь сам в этом большом сходе в главные смотрящие. Ни к чему. Мы лучше вот что сделаем…
Бобер вновь разлил водку по стаканам. Сквозь папиросный дым я видел горящие, все еще живые, несмотря на годы, пронзительные глаза старого законника — и угадывал в его взгляде согласие.
Через неделю на сход собрались в рощице под Москвой, недалеко от Клязьминского пансионата. Первый разговор состоялся. Я исподволь наблюдал за реакцией московских авторитетов и понимал, что старик Бобер оказался прав: идею объединения сил и общаков встретили в штыки.
— Я думаю, никто не будет против, если Медведь сумеет наладить связь с окраиной, — урезонивал собравшихся Бобер. — А если договориться с региональными смотрящими, чтобы они начали отчислять свою долю нам в главный общак, так еще лучше будет. Пусть тогда Медведь будет смотрящим и над теми районами.
Пошумели, побазарили, помозговали — и согласились. Заодно приняли предложение Бобра выбрать меня смотрящим по Москве. В принципе никто не возражал, потому как должность хоть и почетная, но больно хлопотная.
— Ну вот дело и сделано, — сказал Бобер, когда мы потом с ним оказались вдвоем. — Хорошо, что ты сам не вылезал со своими предложениями, а я тебя стал двигать. Да еще авторитетом Заки Зайдуллы прикрылся. Оно и вышло все так, как нужно. Поддержка московских законников тебе обеспечена. Дерзай, но и об ответственности помни.
Последующие месяцы были заняты сверх меры. Необходимо было наладить связь со всей братвой, находящейся как на свободе, так и на зонах, закрепить старые связи, объехать регионы, получить первые взносы в большой общак, а главное, начать давно уже задуманное — организовать дело, которое бы приносило всему сообществу доход. Начали со скупки и перепродажи иностранной валюты, что обещало немалые барыши при существующем тогда в СССР полном запрете валютных операций.
В общем-то дело помаленьку двигалось. За полтора года я съездил на толковища с урками в Ленинград, в Мурманск, объездил всю Сибирь, добрался до самого Владивостока, и везде был принят как должно. Смотрящие городов заранее получали от меня и от Бобра малявы и были в курсе готовящихся нововведений. Никто в общем-то не возражал.
Не заладилось только с Новороссийском — крупным портом, где, как было известно, тайный оборот валюты был особенно велик. Моя интуиция сразу же подсказала, что несговорчивость местных воров объясняется просто: все дело в смотрящем — Петре Решетове по кличке Петрок Решето. С ним и возникли самые острые проблемы.
Сразу после войны, когда в Новороссийске от старых законников остались только одни воспоминания, как-то так получилось, что собирать деньги в городской общак доверили Решету. Может быть, он подмазал кого надо, — никто уже и не помнил. Тем не менее Решето с порученным делом справлялся хорошо, поэтому оно за ним и закрепилось. Но, прослышав о создании большой воровской кассы в Москве под надзором недавно освободившегося Георгия Медведева, он заартачился.
Чтобы не собирать по этому делу сход, я объехал всех московских законников, недавно благословивших меня на новое дело, и получил от них добро «обломать» Петрока. Решение далось в общем-то легко: хоть Петрок и был смотрящим по Новороссийску, но короноваться не успел, так что суровая разборка с ним формально не нарушала воровских правил. К тому же я навел справки и выяснил, в чем причина несговорчивости новороссийского пахана: Решето просто-напросто прокручивал общак в своих целях, потому совать нос в свои дела никому позволить не хотел. А за это даже законного вора, будь у него хоть три короны, следовало наказать очень сурово.
Тогда я попросил Бобра послать Решету маляву с сообщением, что к нему едет лично Медведь для того, чтобы утрясти все возможные недоразумения.
Глава 16
28 сентября
12:46
Сухарь снимал квартирку на Русаковской с прошлого года. Там же с весны у него жила Зинка, с которой он познакомился на Митинском радиорынке да и быстренько уговорил лечь в койку, а потом как-то само собой так вышло, что осталась у него Зинка на ночь раз, два, а потом и насовсем… А Сухарь не возражал: мало того, что со своего рынка каждый месяц тыщ пять-шесть приволакивала, так еще и прибиралась в доме, да жратву готовила, стирала постельное белье да его драные носки штопала. В общем, клевая была девка Зинка — даром что из Приднестровья… Молдаванки, они все работящие, хотя Зинка была никакая не молдаванка, а самая что ни на есть русская баба. В квартире на Русаковской у Сухаря был оборудован тайничок под линолеумом в прихожей, где он держал кое-какие сбережения втайне от Зинки. Если считать с прихваченными в Кускове баксами, то сейчас у него было тридцать шесть тысяч — сумма вполне пристойная для того, чтоб с годик безбедно пожить на веселом Кипре…
Час назад он встретился в Южном порту с одним знакомым белорусом, перегонщиком немецких подержанных тачек, и уговорился продать ему свою «газельку», причем даже аванс с него, лоха, слупил. И теперь, ощущая в кармане куртки приятную тяжесть тугой пачки стодолларовых купюр, Сухарь отомкнул ключом входную дверь и просочился в коридор. Встал у стены, прислушался: все тихо, ни звука. Ну правильно: Зинка уже давно к себе в Митино укатила. Он вошел в комнату — и остолбенел. Кровать была не застелена, и одеяло стояло горбом — точно под ним лежало тело. Неужто спит Зинка? Что это с ней стряслось? Сашка подошел к койке и увидал Зинкино голое плечо, высунувшееся из-под одеяла.
Он тронул ее — кожа у Зины была холодная как лед. Сухарь сдернул одеяло — ив горле у него забился немой вопль: в койке лежала абсолютно голая Зинка, а под ней во всю простыню расползлось бурое кровавое пятно. В боку у девчонки, прямо под неестественно побелевшей грудью, торчала рукоятка ножа.
Ив эту секунду он услышал за спиной тихий шорох. Недолго думая, Сухарь вцепился в рукоятку ножа, вырвал лезвие и, не обращая внимания ни на хлынувшую из глубокой раны пульсирующую волну крови, ни на острую боль, пронзившую раненную вчера ночью руку, развернулся и с глухим звериным урчанием бросился вперед.
Уже в прыжке он разглядел двух невысоких чернявых парней в низко надвинутых на глаза вязаных шапочках. В руках у обоих что-то блестело, но Сухарь, не тратя времени даром, стал быстро-быстро размахивать перед собой ножом, вспоминая, как учили в секции боевых искусств, и точным свистящим взмахом полоснул одного из парней наискосок по роже. Парень охнул, выронил из ладони большой шипастый кастет и схватился руками за свою рожу, потом покатился на пол, сбив стул, отлетевший в сторону. Сухарь подхватил стул за две ножки и обрушил его на голову второму, который, похоже, был уверен, что застиг жертву врасплох, и явно не ожидал от него такой прыти. У него в руке тоже был зажат кастет, но он ему оказался абсолютно не нужен, как только парню на темя обрушился стул. Потеряв равновесие, он грохнулся рядом со своим напарником, который, стеная от боли, катался по паркету. Сухарь, обезумевший от ярости и страха, еще несколько раз полоснул обоих уже беспомощных противников ножом по шее и кинулся в коридор. Его била мелкая дрожь, когда он, ломая ногти, отдирал квадраты линолеума над нишей с тайником. Теперь ему все стало ясно. Теперь он стопроцентно убедился в верности своей догадки, что и ему тоже был вынесен смертный приговор — еще до того, как ему дали точный адрес того особняка в Кусковском парке. Он должен был найти в доме сейф, вынуть оттуда тот самый хренов чемодан, убрать обоих своих подельников, доставить чемодан заказчику — и после этого его прирезали бы вот эти самые два чернявых ухаря… Ах, сука!.. Ну как же он мог так лажануться…
