Наталья Корнилова - Пантера. Начало
Освещая фонариком пол, я начала искать люк. Начав с веранды, исколесила всю хату, пока не добралась до спальни. Зеркальный шкаф, который мне сразу не понравился, был закрыт. Не найдя ничего на полу, я на всякий случай открыла тяжелую дверцу шкафа. И чуть не закричала от радости — в его днище виднелась квадратная крышка с железной ручкой. Осторожно забравшись внутрь, я приложила ухо к этому люку и прислушалась. Глухо! Тогда я взялась за ручку и потянула крышку на себя. Она с трудом подалась вверх, без шума и скрипа, толстая и тяжелая, и откинулась наконец вбок. Вниз вела обычная деревянная лестница. Я задрожала от волнения, и ощущение близости разгадки тайны заставило сильно забиться мое сердце. Вот они где, голубушки! Сейчас я разворочу это воронье гнездо и посмотрю, что они туда натаскали в своих зловредных клювах!
В подвале было темно и тихо. Посветив вниз, я обнаружила на двухметровой глубине проход, уходящий под дом. Спустившись туда, пошла по этому низкому коридорчику, стены которого были обложены кирпичом, как в старинном подземелье. Недурно закопались эти старушки! Вот только зачем им все это понадобилось — непонятно.
Коридор вел все ниже и ниже, пока не уперся в железную дверь, с виду такую же толстую и звуконепроницаемую, как люк в шифоньере. Приложив к ней ухо, я прислушалась и наконец-то услышала голоса. Кто-то, по-видимому, парализованная, кричал в голос и страшно матерился. Бедная вдова, и здесь ей достается от этой ненормальной! Уже почти три часа ночи, а ей все нет покоя.
Я начала открывать дверь. Нежно, аккуратненько, чтобы не пискнула, не дай Бог, потянула ручку на себя, и она послушно подалась, без шума и пыли, как говаривал мой любимый актер. В образовавшуюся щель сразу полился свет. Привыкнув к нему, я прижалась глазом к щели и стала бесстыдно подсматривать и подслушивать, сгорая от любопытства.
Небольшая комнатка с низким потолком была похожа на рабочий кабинет. Стены уставлены полками с книгами. На дубовом столе — старинная пишущая машинка, кипы бумаг, журналов и газет. В углу на тумбочке — телевизор «Сони». В другом — небольшой диванчик. На нем сидела Екатерина Матвеевна с испуганным, залитым слезами лицом и со страхом смотрела на свою сестру. Та, парализованная(!), бегала вокруг стола в тех самых домашних тапочках, которые я уже видела днем из-под пледа, и, размахивая руками, громко материлась. Длинные седые волосы ее развевались во все стороны, глаза горели сумасшедшим огнем, а худое тело в застиранной пижаме все время дергалось.
— И не вздумай мне врать! — кричала она. — Я знаю, ты специально это сделала, курва! Ты хочешь меня в могилу свести, зараза!!! Я предупреждала тебя, что убью, — она подскочила к вдове и схватила ее за грудки, — если ты только посмеешь мне помешать?! Предупреждала?!
— Я не ломала ее, — пролепетала бедняжка, закрываясь руками от овладевшего ею страха и брызжущей в лицо слюны. — Она от старости сломалась…
— Гадина!!! — Больная швырнула сестру на диван и опять заметалась по комнате. — Двадцать лет не ломалась, а тут на тебе — сломалась! На чем я теперь буду печатать?! Таких машинок не выпускают больше! Это же конец, ты что, не понимаешь, дура бестолковая?! Ты всю мою жизнь разрушила, погань сраная, тупица безголовая!!!
— Да не трогала я твою машинку! — прорыдала вдова. — Прошу тебя, угомонись! Умоляю! — она закрыла лицо руками. — Господи, сколько можно терпеть?! Лучше бы мне умереть тогда…
— Заткнись!!! — взвизгнула Люба, подлетев к ней, и со всего маха врезала ей кулаком по голове. — Убью!!! — И начала молотить руками и ногами славшуюся в комочек женщину. — Забью, сука! — дурным голосом ревела больная. — А сама буду и дальше рукописи находить! Вот тебе, гадина, уродина, потаскуха, дрянь, выдра, короста!!!
Вдова упала на пол, и старуха стала пинать ее с остервенением ногами. Наконец вдова перестала издавать звуки, и я поняла, что пора вмешиваться. Я была, конечно, ошеломлена тем, что не вдова, а ее больная сестра оказалась здесь главной виновницей, но все-таки сон не совсем обманул меня, и большой неожиданностью для меня это не явилось.
— Оставьте женщину в покое! — властно приказала я, войдя в комнату.
Зверь, дикий и обезумевший, повернулся ко мне в образе парализованной Любы и злобно оскалился. Ничего человеческого уж не было в этом страшном существе.
Лязгнув гнилыми зубами и страшно оскалившись, оно прыгнуло на меня, выставив скрученные пальцы с длинными ногтями. Я едва успела уклониться и отскочила за стол. Оно неожиданно резво прыгнуло через него и таки умудрилось когтем расцарапать мне лицо в полете, однако свалилось при этом на пол. Но тут же вскочило и опять бросилось на меня. Что мне было с ним делать? Бешеное животное можно остановить, только убив. Оно будет до конца извиваться, лягаться, царапаться и кусаться, не чувствуя боли, пока не уничтожит опасность или не умрет само. Мне это было известно лучше, чем кому-либо другому, потому что именно такую кошку хотел в конце концов сделать из меня Акира, только более совершенную, разумную и умеющую убивать. Но принцип в основе лежал тот же самый — безудержный, звериный. Мне еще не доводилось впадать в такой транс — не было необходимости, но если понадобится когда-нибудь, то смогу. И тогда только смерть сможет меня остановить. Так говорил Акира. И еще он говорил, что всегда нужно нападать первой.
Но здесь был не тот случай. Я не знала, что делать с этой психопаткой. Конечно, я могла ее скрутить и отправить в больницу. Вдова бы потом так же безропотно носила ей апельсины в психушку, после того как она мучила ее пятнадцать лет. Оно ей надо? Но узнать ее мнение я не могла — женщина лежала у дивана без движений. Тогда что? Прикончить эту человеческую падаль? Потом руки не отмоешь… Ну почему, почему мне все всегда приходится решать самой?! Пропади оно пропадом, будь что будет!
…Бешеная баба уже летела на меня со своими когтями, и я психанула. Подпрыгнув, насколько позволял потолок, я пяткой вогнала ее здоровенный нос прямо в мозг. Раздался хруст, безумие в глазах мнимой паралитички остановилось, и белки стали быстро наполняться кровью. Больше она уже ничего не напишет для человечества, ничем не порадует и не удивит. Да, впрочем, и машинка у нее сломалась…
…Уложив Екатерину Матвеевну на диван, я села рядышком и стала ждать, когда она очнется. Все лицо ее было разбито и залито кровью, руки исцарапаны, а на шее виднелся синий след, словно кто-то душил ее. Теперь я поняла, почему вдова даже в жару носила на шее платок.
Когда она пришла в себя, первым делом спросила, едва ворочая разбитыми губами:
— Это ты, Люба?
И посмотрела на меня. Боль в глазах сменилась удивлением, и тут же в них появился ужас.
— Что… что ты здесь делаешь?! — пролепетала она, пытаясь подняться. — Где моя сестра?
— Лежите, лежите, Екатерина Матвеевна, — ласково проговорила я. — Ваша сестра только что отправилась туда, где ее ждут уже пятнадцать лет, — в ад.
— О чем ты говоришь? — Она все-таки поднялась и села, ища глазами по комнате. — Люба, где ты?
Похоже, преданность сестре граничила в этой женщине с инстинктом самосохранения. Такой слепой и нелепой верности я еще не встречала. Но это ее личное дело.
— Она умерла и больше вас не тронет.
— Как умерла? — упавшим голосом спросила она. — Зачем? — И уставилась перед собой невидящими глазами.
— Споткнулась и ударилась носом об угол стола, — утешила я ее. — Все кончилось…
— Это все из-за тебя, — печально сказала она. — Это ты ее убила, я знаю. Я сразу поняла, когда тебя увидела, что ты погубишь мою жизнь… Ты во всем виновата… Мне больше незачем жить…
— Расскажите мне все, если хотите, — предложила я. — Облегчите душу.
— А там, — она подняла глаза вверх, — там уже все знают? — Нет.
— А как ты прошла сюда?
— Пробралась как кошка.
Она обреченно пожала плечами и безжизненным голосом произнесла:
— Впрочем, теперь уже все равно. Где она?
— Там, за столом, лежит ее тело, а душа уже под землей, в аду.
— Не говори так, — она скривилась. — В аду хорошо…
— О чем вы?
— Там все смеются… Смеются те, кто мучает, смеются те, кого мучают. Они уже не могут плакать и поэтому смеются… Там хорошо…
Я испугалась, что она сейчас сойдет с ума, и легонько похлопала ее по щекам.
— Успокойтесь, ради Бога. Объясните, лучше, что тут вообще происходит?
Она вдруг всхлипнула, потом высморкалась в край платка, глубоко вздохнула и ровным голосом заговорила:
— Теперь ведь я могу все рассказать, правда? Меня же не будут бить? — убеждая саму себя, бормотала она. — Я давно хотела кому-то рассказать живому, но только плакалась на могиле. Любаша… Она меня всегда понимала и никогда не ругалась. Она любила меня, а я ее погубила… ради Пети. Он так велел. Я ведь уже могу все рассказать? Правда ведь? И расскажу… — Она повернула ко мне бледное, изможденное лицо. — А ты никому не расскажешь?
