Евгений Сухов - Убить Петра Великого
Юноша надвинул на глаза треуголку и скорым шагом направился из комнаты. Горбоносый поднялся из-за стола, подошел к окну. Улица выглядела тихой. Но пройдет пара часов, и она пробудится от громкого смеха русского царя. А горожане, привыкшие к размеренной жизни, будут в страхе разбегаться по переулкам.
* * *Уже светало, но уснуть царь Петр так и не сумел. Помаявшись на кровати, он поднялся. В коротком помятом халате, из-под которого торчали худые ноги, спрятанные в коричневые чулки, в громоздких туфлях, шлепающих по полу при каждом шаге, и в длинном ночном колпаке, островерхий конец которого свешивался на худое плечо, царь представлял собой комическое зрелище.
Но смеяться никто и не думал.
Несколько раз государь садился за письменный стол, пытаясь хотя бы вчерне набросать грамоту государыне, но нужные слова не приходили, и в раздражении он швырял перо, заливая чернилами бумагу.
Из соседней комнаты высунулась кудлатая голова Меншикова. Губы расплылись в любезной улыбке:
— Может, приказать чего изволишь?
— Пошел прочь! — отмахнулся Петр, и Меншиков мгновенно исчез, оставив царя наедине с тягостными думами.
Прошло добрых полчаса, прежде чем Петр Алексеевич угомонился.
— Алексашка! Вот что… Приведи-ка мне этого соглядатая. Хочу сам с ним потолковать.
Сдернув с головы колпак, царь бессильно плюхнулся в кресло. Жалобно треснуло под ним пересохшее дерево, но сдюжило. Набив в трубку табака, Петр Алексеевич жадно распалил его и успокоился окончательно, когда проглотил первую порцию удушливого терпкого дыма.
Уже через несколько минут в комнату государя привели белобрысого малого лет двадцати. Облика он был неказистого, с крупными веснушками на впалых щеках. Только перешагнув гостиничные покои государя, ударил большим поклоном, касаясь кончиками пальцев пола.
— Будет тебе, — отмахнулся Петр. — Как тебя звать?
— Егор я, при Федоре Юрьевиче служу исправником.
— Сказывай, что видел.
— Глебов приходил к Евдокии и днем, и ночью. Не стесняясь божьих сестер, целовал ее в уста. Потом она уводила его в свою келью, и наедине оставались подолгу. Бывало и так, что на день, а то и на два.
Губы Петра Алексеевича перекосились в неприятной гримасе. И он нервно вытряхнул пепел из трубки прямо на пол. Некоторое время царь сидел неподвижно, углубившись в невеселые думы. Помалкивал и соглядатай, опасаясь нечаянным словом навлечь на себя царский гнев. Ссутулившись, Петр Алексеевич некоторое время сидел неподвижно. Распрямившись, неожиданно потребовал:
— Ну чего умолк, холоп? Тебя за язык тянуть?
— Как и было велено, я в его дом тайно забрался.
— Нашел письма? — также живо отреагировал царь.
— Отыскал, государь. Целых четырнадцать! На шести письмах рука государыни, а вот остальные писала ближняя боярыня Голицына, ее поверенная.
— Что в письмах?
— Государыня просила встречи с полюбовником. Спрашивала, неужели он позабыл о ней, неужели более не любит.
Детина неожиданно умолк.
— Говори все как есть, — поторопил государь. — Не клещами же мне правду из тебя тянуть!
— Ну коли так… — пожал плечиком отрок. — Царевна обвиняла его в том, что, верно, он нашел себе другую, а она от того пуще прежнего страдает. В письмах, которые Анна Голицына писала под диктовку государыни, имеются еще и приписки. Боярыня корит окольничего, говорит, что у него нет сердца, называет его изменщиком и просит сжалиться над страданиями матушки.
— Вижу, что вник, холоп, — угрюмо произнес государь.
— Как было велено князем Ромодановским, — чуток смутившись, отвечал слуга. — Вот он меня для доклада и отправил.
Ноги у царя были тонющие, колени острые. Заденешь такое, так и ободраться можно.
— Ты уж не робей, — отмахнулся царь. — Интересно читать было?
— Не без того.
— Как письма-то нашел?
— Больно он аккуратный, сей Глебов, — сдержанно заметил слуга. — На каждом письме сделал приписку: «письмо от царевны Евдокии».
— Что-то озяб я, — проговорил Петр. — Алексашка! Одеяло дай, ноги укрыть.
Меншиков сорвал с кровати одеяло и бережно укрыл ими ноги царя, но даже через толстую ткань было видно, как острыми буграми выпирают его колени.
— Отправляйся в Москву с письмом. Пусть князь Ромодановский учинит розыск. Вора, окольничего Глебова, пытать, пока в блуде не признается. — Петр Алексеевич зябко передернул плечами, справляясь с ознобом. — Всех монахинь, виноватых в сводничестве, пытать, пусть правду расскажут. Наказать кнутами. А поверенную государыни боярыню бить до тех самых пор, пока не признается.
— А коли не признается?
— Тогда с палача спроса никакого.
— Как с государыней поступить?
— Как приеду, отправлю в монастырь за прелюбодеяние. А теперь ступайте отседова, выспаться хочу!
* * *Евдокия Федоровна утопала в перине. Сон не брал. Повернувшись на бок, она закрыла глаза. Ближняя боярыня Анна Кирилловна, находившаяся подле, аккуратно подправила сползшее одеяло.
— Матушка, может, тебе почитать «Житие святых»?
Эта была одна из любимых книг государыни, она помнила ее едва ли не наизусть, но всякий раз приносила почитать вновь.
— Давай, — пожелала царевна. — Про Софью.
Боярыня Голицына открыла книгу на нужной странице, когда в опочивальню негромко постучали и из-за двери раздался взволнованный голос:
— Матушка, Евдокия Федоровна, открывайте, это я, боярышня Куракина.
— Чего же ей надобно? — нахмурилась ближняя боярыня. — Вот я ей сейчас задам!
— Открой, — распорядилась царевна. — Пусть войдет.
Голицына направилась к двери. Щелкнула задвижка. Широко распахнув дверь, вбежала боярышня.
— Матушка! Матушка! Беда приключилась! — заголосила боярышня. — Что же нам теперь делать?!
— Да не кричи ты, — строго наказала царевна, приподнимаясь. — Что такое?
— Матушка, вы ведь знаете, что я у Преображенского приказа стою по твоему наказу. Юродивой прикинулась.
— Так и что с того?
— Вчера вечером посыльный к Ромодановскому прибыл от Петра Алексеевича.
— Вот как! — ахнула царевна.
— Я как раз в сенях находилась. Меня рекруты супом грибным угощали.
— Дальше говори, — поторопила Евдокия Федоровна.
— Почуяла, что неспроста. А когда князь Ромодановский во двор вышел, так я к нему в палату тайком заглянула. Посмотрела на стол, а там грамота лежит, ну я и прочитала…
— Да не тяни ты, девка! — тряхнула царевна боярышню за плечи. — Что в эпистоле?
— В монастырь он хочет тебя отправить, государыня, — всхлипнула боярышня. — А еще наказал Федору Юрьевичу, чтобы сыск в Богоявленском монастыре устроил. Тебя в прелюбодеянии обвиняет, обо всем этом патриарху хочет поведать, — утерла боярышня проступившие слезы.
— Господи, — из рук Голицыной выскользнуло «Житие святых». Упав на пол, оно так и осталось там лежать. — Что делать-то, Евдокия?
От лица государыни, и без того бледного, отхлынула кровь, сделав его совершенно безжизненным. Черты лица Евдокии застыли, будто помертвели. С минуту она была неподвижной, уперев взгляд в противоположную стену, затем уста раскрылись и она произнесла тихим голосом:
— Поглядим еще, как далее сложится. Государыня — не рукавица, с руки не смахнешь! Анна Кирилловна, поезжай сейчас в Богоявленский монастырь, предупреди сестер, что едет к ним гость, кровопийца Ромодановский. Да пусть за меня не беспокоятся, тронуть меня он не посмеет.
* * *Уже два дня Степан Глебов пребывал в селе Раево, раскинувшемся на берегу Яузы. Место тихое, неопасное. Вполне подходящее для того, чтобы переждать ненастье. А кроме того, село славилось знатными пивоварами, а доступных девиц было столько, что за пригоршню мелочи можно было скупить целый ворох. Так что знай попивай себе пиво да щупай девиц!
В селе Раево жил его свояк, с которым окольничего связывала служба государю. Прежде он был стольником при Петре, а когда увлекся «нептуновыми сражениями», занимался сбором хвороста для костров.
С пивом и в хорошей располагающей беседе время проходило незаметно, а потому два дня миновали в одно мгновение. А когда однажды Глебов продрал глаза, то увидел прямо перед собой дворового холопа Артема с растрепанными волосами. В какой-то момент Степану даже показалось, что он находится в своем доме, а верный холоп, согнувшись над хозяином, только и ждет команды, чтобы принести ковш рассола для похмелья.
Но, повертев головой, Степан обнаружил, что по-прежнему гостит у свояка, который, изрядно перебрав хмеля, негромко посапывал на сундуке.
Через алкогольный угар продралось недоброе предчувствие, и Степан, ухватив холопа за шиворот, произнес в страхе:
