Евгений Сухов - Убить Петра Великого
— Да уж, пожалуй, лет пять будет. Дочки у него очень хороши, особенно старшая, Гретхен, — отвечал Маршавин, широко улыбаясь.
— Ты не лыбься понапрасну. Знаю, о чем ты думаешь. Придет время, я с ним разберусь, — пообещал Ромодановский, наливаясь злобой. — О чем говорили у игумена?
— Не ведаю, князь. Хотел было к окнам подкрасться, так они пса с цепи спустили. Он, окаянный, полночи вокруг здания кружил, приблизиться не давал.
— Что потом было?
— На следующее утро немец Мюллер отбыл к Софье Алексеевне. Видать, за советом, а с ним и этот новый поволочился, что из Швеции прибыл…
— Опять какую-то крамолу надумали. Уж больно она его хорошо привечает. Вот разве что только с хлебом и солью не встречает, — вздохнул князь.
Князь Ромодановский все более мрачнел.
Царевна не умела сидеть сложа руки. Она поддерживала тесные сношения со шведским королем, с императором Римской империи Леопольдом I, а также всеми, кто, по ее мнению, мог бы помочь ей получить престол. В одном из перехваченных писем к шведскому королю она называла себя «единоличной хозяйкой России». Игумен Сильвестр Медведев был дружен с полюбовником царевны князем Голицыным и часто объявлялся в его доме. О чем они говорили, неизвестно, но, как поведал приказчик, впоследствии допрошенный в Преображенском приказе, государя в разговорах поминали нередко. Чего же царевна надумала на сей раз?
— Беспокоит меня этот трактирщик Ганс. А более его дочки.
— А дочки-то чего? — едва не поперхнулся Маршавин.
— Чего говоришь? Егор! — громко позвал Ромодановский.
— Здесь я, Федор Юрьевич, — выскочил из коридора исправник.
— Ну-ка расскажи, как там Гретхен? Пусть и дьяк тоже послушает, а то он уж больно на девку запал.
— Мне кажется, что она совсем не та, за кого себя выдает.
— С чего ты это взял?
— Есть на то причины, князь. Прибыла она позже этого Ганса. Лазутчица она! Да и не держатся так с отцом! Мне думается, что они того… полюбовники.
— Ишь ты куда хватил! — подивился Маршавин.
— Как-то я в трактир нежданно вошел, так он ей что-то на ушко нашептывал и за перехват держал. А определил он ее в трактир не случайно, девка она красивая, — блаженно сощурился исправник, — вот стрельцы и прут валом! От них можно немало услышать, а все это в уши шведам попадает. Оно сразу видно, что трактир — не ее дело, для другого она служит.
— С чего ты взял? — вопрошал Маршавин.
— Как тебе сказать, дьяк, — задумчиво протянул исправник. — Уж больно она спесива для трактирщицы. Даже на стрельцов посматривает так, как будто бы они у нее в услужении. Глядя в ее строгие глаза, так и хочется взять швабру и самому полы натирать. Хе-хе-хе! — расхохотался Егор, не разжимая зубов.
— Разве трактирщицы как-то по-другому смотрят?
— Тут как-то один из стрельцов ее пониже спины погладил, так она на него так посмотрела, что тот кружку с братиной едва не выронил. И знаешь, князь, что она ответила при этом?
— Ты в загадки-то не играй, — насупился князь Ромодановский, — рассказывай, как дело было.
— Я бы, говорит, королю этакого не позволила, не то что какому-то холопу. Я еще на ее руки посмотрел. Так кожа на них такая гладенькая и чистенькая, какой даже у наших боярышень не встретишь.
— Ведь на нее как-то Петр глаз положил.
— Было дело… Петр Алексеевич к ней в трактир заходил. Две кружки с пивом заказал. Что-то ей на ушко все пытался сказать, верно, договориться хотел, а она только морщилась. Любая на ее месте уже давно бы под Петра легла, а этой, видите ли, обхождение требуется. Не понимаю я этого, Федор Юрьевич!
— Не сходится чего-то, — призадумавшись, признал судья Преображенского приказа.
— А потом Петр Алексеевич еще дважды к ней на улице подходил, все за рученьки цеплял, а она только отпихивалась. Видать, никак государю уступать не хотела.
— А Петр Алексеевич чего?
— А Петр Алексеевич от этого только еще больше распалялся. Думаю, что как приедет, так опять в трактир заглянет. Пока на кровать ее не уговорит, ни за что не успокоится.
— А ты часом не заметил за ней еще чего-нибудь? Может, она с кем-то из немцев встречается?
Исправник почесал кудлатую голову, обнаружив на самом темечке проплешину величиной с пятачок, и отвечал:
— Ничего такого не было, батюшка, — уверенно произнес он. — Но если что запримечу, так обязательно оповещу.
— Завтра к Петру Алексеевич поедешь вместе с посыльным.
— Это куда же, за границу? — ахнул Егор.
— В немецкую землю. Доложишь ему обо всем, что видел, а уж он пускай решает, как быть. Ступайте, — отмахнулся Ромодановский от гостей, как от прилипчивых мух. — У меня тут дел еще много.
— Да, батюшка, — обернулся исправник.
Дьяк невольно заглянул в жбан с брагой. Судя по тому, сколько в ней оставалось, князь намеревался заниматься государственными делами до самого утра.
* * *Макнув перо в чернильницу, Анна Голицына в ожидании посмотрела на Евдокию Федоровну. Переживания государыни отразились на ее челе длинной кривой морщиной, под глазами появились отеки, да и румянец сошел, прежде так украшавший щеки. А под самым подбородком обозначилась отчетливая морщина, значительно состарив некогда привлекательное лицо.
— «Батюшка мой, свет мой ясный, — проговорила Евдокия, — Степан Григорьевич…»
Боярыня аккуратно выводила каждую букву. Написав, с готовностью посмотрела на государыню.
— Написала, матушка, — охотно откликнулась боярыня.
— «Чем же я тебя прогневала? От чего же ты не хочешь видеть лебедь белую? Или, может, я мало тебя ублажала? Может, мало я тебе говорила слов добрых?»
— Много, матушка, ой как много! — не удержавшись, запричитала Анна Кирилловна, тронутая болью государыни. — Не ценит он твоей любви. Получил свое, а там его и не сыщешь!
Вздохнув, государыня продолжала:
— «Лучше бы я никогда не знала твоей симпатии, слишком больно для меня расставание. Лучше бы я умерла, и тогда ты похоронил бы меня своими рученьками. Возвращайся ко мне, друг мой любезный, приголубь меня, как раньше бывало. Целую тебя, родимый, во все члены. Не дай рабе своей умереть горькой смертью». Ей и сокрушу-уся! — протянула государыня. — Написала?
— Написала, Евдокия Федоровна… Ей сокрушуся!
— Тьфу ты! — раздосадованно воскликнула царевна. — «Сокрушуся»-то к чему? Хотя ладно, пусть останется. Авось проймет! Пошли девку верную ко двору Глебова, пусть она прямо ему в руки отдаст.
Боярыня аккуратно свернула грамоту.
— Ленточкой бы красивой перемотать, государыня. А уж потом я молитву над письмом прочитаю, чтобы лиходея проняло.
— Хорошо, а уж я ответа ждать буду.
Глава 19 СЛУЖУ ИСПРАВНИКОМ
Веселье улеглось только под утро, когда из винной лавки, что находилась по соседству с пристанищем бомбардира Петра Михайлова, была вынесена последняя бутылка с вином.
Осоловелые гости разбрелись по съемным квартирам, оставив после себя груду переколоченной посуды. Трое горожан, заглянувших на веселье к бомбардиру Питеру, остались лежать под столами, пуская обильную пьяную слюну на кафтаны, изрядно запачканные вином.
По узким городским улочкам размеренно брела стража. Высокий стражник в длинном белом парике, локоны которого свисали на размашистые плечи, остановился у расставленных столов и не без интереса осмотрел груду пустых бутылок, поддел ногой поломанный стул и пошел далее, энергично стуча коваными каблуками по брусчатке.
Город затих, но только на несколько часов. Самое подходящее время для тайных дел.
Невысокий горбоносый мужчина подошел к столу и, обмакнув перо в чернильницу, принялся писать угловатым почерком. Гусиное перо энергично бегало по листу бумаги, выводя высокие буквы. В одном месте оно застыло, как будто надумало передохнуть, а потом также споро заторопилось далее.
Дописав письмо, горбоносый аккуратно свернул бумагу, перевязал, залил узел расплавленным сургучом. Сняв с безымянного пальца огромный золотой перстень с фамильным гербом, крепко впечатал его в расплавленный сургуч.
— Подойди сюда, — подозвал он юношу лет восемнадцати, нетерпеливо дожидающегося у двери. Тот подошел, почтительно наклонился. — Если не будут пускать, покажешь сей герб, — ткнул он пальцем в застывший сургуч, на котором застыл змей с распахнутой пастью. — Отдашь письмо лично министру, а уж он передаст его Августу.
— Хорошо, господин, — упрятал юноша письмо за пазуху. — А как же вы? Не боитесь?
Вопрос застал горбоносого врасплох. Следовало бы одернуть слугу за несдержанность, но помешали наивные, широко распахнутые глаза.
— Я у Петра на хорошем счету. Меня он не тронет. Ну ладно, — отмахнулся горбоносый, — ступай. Рассвет скоро.
