Борис Сопельняк - Багровая земля (сборник)
Ну, а выпив начинали обсуждать политику партии и правительства: есть у русских такая слабость. Им не нравились колхозы: из-за них, дескать, в деревне голод, холод и разруха. Им не нравилась индустриализация: толку, мол, от нее никакого, как пахали на быках и лошадях, так на них и пашем.
И тут сам собой возникал вопрос: кто в этом виноват? Ответ им был ясен, как божий день: Сталин, Каганович, Ворошилов и другие «кремлевские главки». Значит, что? Значит, надо их «стукнуть», то есть убить. Если учесть, что говорили они об этом отнюдь не шепотом, то нашелся человек, который сообщил об этих бреднях куда надо.
Работать на Лубянке умели, поэтому быстренько внедрили в полотерскую группу своего человека, и тот принес такую информацию, от которой у нескольких наших начальников случились инфаркты. Представляете, один их этих мерзавцев хвастал, что регулярно натирает полы в квартире Сталина, часто его видит, и ему ничего не стоит пристрелить вождя из револьвера, который лежит на тумбочке. Каково, а?! – разволновался почетный чекист от воспоминаний, достал клетчатый платок и вытер выступивший на лысине пот. – А вы говорите: намерения. Вот вам и намерения, и реальная возможность убить товарища Сталина.
– И он признал это на суде?
– А куда ему было деваться? – усмехнулся Иван Иванович. – Отвертеться от товарища Ульриха не удавалось никому. Правда, подельники этого полотера и еще один, который хотел взорвать правительственную ложу Большого театра, пытались юлить: мол, убивать никого не собирались, а все – не более чем пьяный треп. Не помогло! Сразу после вынесения приговора, все они попали в мои руки. Страшно подумать, что могло бы случиться, не разоблачи мы вовремя этих подонков! – неожиданно перекрестился он.
Я не стал фиксировать на этом жесте внимание, но почетный чекист, не дожидаясь вопроса, сам сделал сенсационное признание:
– Да, я верующий. Да, замаливаю грехи. Да, братья во Христе меня уважают и даже избрали старостой нашей церкви.
Во мне шевельнулось что-то похожее, если не на жалость, то на сострадание, и я снова изменил тему:
– А как вы себя чувствовали, когда к вам попадали ваши бывшие начальники, такие, как Ягода или Ежов?
– Нормально, – удивился он моему вопросу. – Нам-то какая разница, кем арестант был до вынесения приговора – наркомом, маршалом или полотером? Раз есть приговор, раз стоит подпись Ульриха, значит, приговор надо приводить в исполнение.
– Не вам ли было поручено упокоить бывших начальников?
– Ну что вы, – застеснялся он, – слишком велика честь. С такими людьми работал Магго. А я в те годы считался «молодняком» и ходил в учениках у другого латыша – по фамилии Мач. Да-да, не удивляйтесь, – с нажимом продолжал он, – в конце тридцатых для нас было организовано нечто вроде курсов повышения квалификации, и руководил ими майор Мач. А вот он был последним, кто встречался с Артузовым. Знаете, кто это такой?
– Нет, – сделал я вид, что это имя мне не известно.
– Теперь он реабилитирован, так что его фамилию можно упоминать, а в тридцатые – ни-ни! Ведь Артузов работал начальником иностранного отдела, и вся закордонная агентура находилась в его подчинении. Это он придумал и успешно провел такие известные операции, как «Трест» и «Синдикат-2», это он заманил в наши пределы Савинкова и Сиднея Рейли[40]. В общем, профессионалом он был отменным.
– Об этих операциях я где-то читал. Но там он проходил под фамилией Фраучи. Это что – псевдоним?
– Как раз наоборот, – усмехнулся мой собеседник. – Он же родом то ли из итальянцев, то ли из евреев, так что Фраучи – его настоящая фамилия. Артузовым он стал, когда пришел в органы. А еще, – увлекся воспоминаниями новоявленный церковный староста, – по коридорам Лубянки ходила байка, будто однажды Сталин спросил у него, нельзя ли раздобыть чертежи новейшего немецкого танка? Так не прошло и месяца, как Артузов продемонстрировал Сталину не чертежи, а только что сошедший с конвейера сверхсекретный немецкий танк.
– И такого человека к стенке?! – не удержался я.
– Оговорили, – вздохнул замаливающий грехи палач. – Но сам-то он признал себя агентом четырех держав и участником антисоветской заговорщической группы во главе с Бухариным и Тухаческим. Правда, Мач рассказывал, что перед самым расстрелом Артузов пытался передать на волю написанную кровью записку, в которой отрекался от своих показаний и доказывал, что он ни в чем не виноват. Жаль, конечно, хорошего человека, – снова вздохнул он. – Но что мог поделать тот же Мач?! Что бывает за невыполнение приказа, известно? Известно – попадешь в руки своих же сослуживцев. Поэтому никто из нас никогда не испытывал никаких угрызений совести, и мы без колебаний выполняли свой служебный долг! – ударил по столу сухонький кулачок с довольно заметной мозолью на указательном пальце правой руки.
– Скажите, – перешел я к другой теме, – а ваши близкие – жены и дети, знали, чем занимаются их отцы и мужья?
– Ни в коем случае! – замахал он руками. – Даже на Лубянке об этом знал очень ограниченный круг лиц. Наши имена были самой большой тайной Советского Союза. А домашние… Какое им дело? Квартиры нам выделялись просторные, зарплаты и пайки хорошие, путевки в санатории – в любое время года. Что еще надо жене и детям? А принадлежностью главы семьи к НКВД они гордились. Очень гордились! Так что никаких комплексов у нас не было.
Комплексы – комплексами, а здоровье – здоровьем. Природа брала свое и наказывала палачей по-своему: в отставку они уходили глубокими инвалидами. Магго окончательно спился, приобрел целый букет заболеваний – и умер. Его земляка Эрнста Мача уволили как человека «страдающего нервно-психической болезнью».
Другой палач, по фамилии Яковлев, «заработал» и кардиосклероз, и эмфизему легких, и глухоту на правое ухо – верный признак, что стрелял с правой руки, и тоже скончался. В приказе об увольнении его коллеги, подполковника Емельянова, говорилось прямо: «переводится на пенсию по случаю болезни (шизофрения), вызванной долголетней оперативной работой».
Назвать работу палача «оперативной» – это, конечно, перебор. Но если смертная казнь существует, то кто-то же должен приводить приговоры в исполнение. Видимо, так рассуждал и Даль, когда вставил в свой знаменитый словарь пословицу: «Не дай бог никому в палачах быть – а нельзя без него!».
Глава семнадцатая
– Вот видите, – развел руками Ариф, когда я закончил свой рассказ, – даже великий Даль считает, что эту неблаговидную работу должен кто-то делать. Все, хватит! – резко поднялся он. – Предлагаю считать тему закрытой. Пойдемте-ка отсюда, лучше я покажу свое хозяйство.
Мы начали с осмотра тюремных камер – везде порядок, чистота. Потом заглянули на спортивную площадку. Заглянули и на кухню, где в огромных чанах варились бараньи туши. Но больше всего меня поразил бассейн – прекрасный плавательный бассейн, как мне сказали, единственный в Афганистане. В принципе, он построен для обслуживающего персонала, но если заключенный ведет себя хорошо, то могут разрешить поплавать и ему.
– И много желающих? – спросил я у Арифа.
– Никого, – развел он руками. – За все время моей работы ни один охранник и ни один арестант не попросили разрешения поплавать.
– А вы? Вы сами плавать не пробовали?
– Я не умею, – признался он. – Как, впрочем, и все остальные: реки-то у нас мелкие, но бурные, поэтому учиться держаться на воде просто-напросто негде.
И тут во мне проснулся бесенок!
– А хотите, я покажу, как плавают спортсмены? – предложил я. – У меня разряд по плаванию.
– Валяйте, – пожал плечами Ариф.
Когда я начал раздеваться, следовавшие по пятам охранники недоуменно замерли и вопросительно взглянули на начальника. Тот успокаивающе кивнул: все, мол, в порядке, шурави хочет искупаться.
«Ну, – приказал я сам себе, – не подкачай». И я им показал! Особенно мне удался «дельфин». Резвился я минут двадцать, а когда закончил и вылез из воды, то увидел, что у бассейна собралась целая толпа, причем не только из охранников, но и арестантов. Кто-то протянул мне полотенце, я сказал «ташакор», и тут раздались такие аплодисменты, каких наверняка не слышала ни одна звезда шоу-бизнеса!
– Так вот как надо плавать?! – восхищенно пожал мне руку Ариф. – Жаль, что нельзя задержать вас на годик-другой, а то бы я с удовольствием брал у вас уроки, – плутовато усмехнулся он. – Подумайте, может быть, останетесь добровольно, а?
Обеспечим как самого дорогого гостя.
– Нет уж, спасибо, – шутовски расшаркался я, – мне это уже предлагали. И хотя у того же Даля есть пословица: «От тюрьмы и от сумы не зарекайся!», пока что воздержусь. Но если придется, то только к вам: в российских тюрьмах бассейнов нет, – обнадежил я Арифа.
Вот так, побалагурив, мы вернулись в его кабинет.
