Ртуть и соль - Кузнецов Владимир Анатольевич
Сол прикрывает веки. Проходит всего мгновение – и тут же его будят выкрики и шум. Кто-то без всяких церемоний пинает Эда ногой в бок.
– Вставай! – Это Хорст. – Первая собачья вахта! Наша, стало быть. Вставай! Мидшипмен увидит – не пожалеет.
Эд, чувствуя, как ломит от боли затекшие мышцы, поднимается на ноги. Выкрики становятся ближе, и вместе с ними приближается трусливая, показная суета. Матросы подскакивают, спешно оправляются, мечутся по палубе, бегут к люкам. Через это столпотворение, как раскаленный нож сквозь масло, движется мидшипмен – парень лет тринадцати с по-детски пухлым личиком и серыми злыми глазами. В руках у него – кусок веревки в палец толщиной с тремя узлами на конце. С ним нет никого – ни морпехов, ни старшин. И все же движение его вызывает волну физически ощутимого страха.
– Ригстоун, чтоб его море взяло, – шепчет Эду на ухо Ратта. – Злой, что твой бес.
Первое морское правило, которое выясняет Сол, – на военном корабле матросы шагом не ходят. Сол вслед за остальными бежит по палубе, согнувшись и защищая голову руками, таранит подвешенные к потолку мешки, спотыкается о канаты. Лестница, люк, первая орудийная палуба. Там снова крики мидшипменов, лестница, еще один рывок вверх – и соленый, пропитанный запахом мокрой парусины воздух заполняет легкие. Пронзительный свист боцманской дудки режет уши.
– Хорст! – хрипит боцман, выплюнув дудку. – Ты знаешь, где ведра и святые камни. Чтоб до обеда шкафут сиял, как бальная зала! Молодой пусть не филонит, – он оборачивается к Солу, – а то я лично обновлю ему шкуру. Чего встали?! За дело!
У фальшборта стоят четыре ведра. Хорст ловко вяжет к одному веревку, бросает за борт, потом осторожно тянет вверх. Снегопад усиливается – крупные хлопья налипают на лицо, лезут в глаза. За первым ведром отправляется второе. Ридж достает откуда-то четыре камня, каждый размером с толстую книжку.
– Святой камень, – ворчит он, пихнув один в руки Солу. – Смотри за Раттой.
Молодой матрос скидывает ботинки, упрятав их под парусиной, закатывает штаны и падает на колени. Макнув камень в ведро, он принимается скоблить им палубу, сдирая с досок темный налет.
– Новобранец, – окликает кто-то Сола. – Не стой! Драй палубу!
Обернувшись, Эд видит офицера в брезентовом плаще, заложившего руки за спину и с прищуром глядящего на него. Не желая неприятностей, Сол послушно падает на колени и принимается возить камнем по доскам. Офицер подходит и становится прямо над ним, следя за работой. С десяток матросов, как обезьяны, лазают по мачте прямо над головой Сола. Дурно становится от одной только мысли о том, каково им там. На высоте в десять – пятнадцать метров ветер должен быть посильнее. Офицер недовольно кривится:
– Паршиво драите, мистер…
– Сол, – подсказывает Хорст.
– …мистер Сол. Учитесь у своего товарища и работайте усердно, если не желаете быть наказанным.
Эд опускает взгляд в палубу и начинает резче тереть пористым камнем влажные доски. Опытный Ратта держится ближе к фальшборту, где есть хоть какая-то защита от ветра и снега. Солу же достается средняя часть, почти у мачты, где на него с рей и парусов падают снежные комья. Уже через час от этой работы он впадает в некий транс – от тяжелого труда ему жарко, от сырого снега – холодно, пальцы на руках одеревенели, лицо задубело от ветра, промокшая одежда, соприкасаясь с разгоряченной кожей, вызывает ощутимую боль. Когда в очередной раз отбивают склянки, и Хорст с Риджем и Раттой поднимаются на ноги, он не сразу соображает, в чем дело.
– Вставай! – Хорст хватает его за руку и удивительно легко поднимает с колен. – Обед! Давай в трюм!
Они спускаются вниз, и в сухом тепле Эду становится совсем дурно. Его бросает в озноб, тело бьет крупная дрожь. Его буквально доносят до столика, стаскивают одежду и всей толпой растирают.
– А на вид был крепкий! – бросает запыхавшийся Ридж. Хорст фыркает:
– Я б на тебя поглядел, просиди ты, избитый в хлам, два дня в «корзине». А он еще и полтора часа на палубе оттарабанил. Квотермастер, скотина, плащей нам не выдал. Я и сам чуть живой.
Сола заворачивают в какие-то тряпки. Появляется Дилвинт, в руках у него то самое ведро, полное бурой массы, похожей на густую глинистую грязь. Над ведром поднимается пар, пахнет прогорклым жиром и чем-то еще, кислым и едким. Матросы достают тарелки, квадратные, из дерева. Они отполированы так, что палец, проводя по поверхности, не ощущает даже малейшей щербины. Дилвинт большой ложкой на длинной рукояти раскладывает варево по тарелкам. Оно похоже на пудинг, вроде тех, что готовят на Западном краю к большим праздникам.
Когда в тарелку перед ним плюхается порция исходящей паром еды, Сол понимает, как сильно он хочет есть. Не задумываясь о том, из чего и как это приготовлено, он начинает поглощать пищу с отчаянным напором. Желудок сводит от боли, в голове запоздало всплывает что-то о долгом голодании и завороте кишок… Но через несколько секунд боль успокаивается, и по телу расходится приятная истома. В пудинге попадаются рубленые овощи и жесткие куски мяса. Эд замечает, что остальные разбирают принесенные Дилвинтом галеты и стучат ими по столу. Взяв свою, он понимает почему: галета вся изъедена личинками. Резким ударом он выбивает пару из них и смотрит, как, белесые и жирные, они извиваются на столешнице.
– Ударь еще, – советует Ратта, – а потом замочи в воде. Эти штуки на сухую тверже камня.
Слышится свисток боцмана, и Дилвинт снова куда-то исчезает.
Матросы едят не спеша, с чувством. На Сола, прикончившего порцию в пять минут, смотрят неодобрительно. Старые матросы разделяют пудинг, доставая оттуда кусочки мяса и овощи и оставляя их на краях тарелки. Покончив с остальным, они едят их медленно, старательно разжевывая, закусывая размоченными в воде галетами. Опустевшие тарелки они тщательно вылизывают, не оставив и крошки. Пока трапеза не оканчивается, они не произносят ни слова. Еда поглощает их целиком.
– Мясо дают только на ужин, – говорит Хорст, отставляя тарелку. – Так что ешь его вдумчиво. Правда, мясо сушеное, его день перед варкой вымачивают. Когда варится – бурой пеной берется. В пене собирается весь жир. Будешь на камбузе – пену не ешь. Отрава это. Ее потом собирают и канаты смазывают. Кто по глупости ест, долго не живет.
– А что ваш… наш капитан? – спрашивает Сол. Сытость немного упорядочила мысли, и он уже оценивает ситуацию. Если удастся поговорить с Данбреллом, можно предложить ему долю на фабрике. В его праве списать моряка на берег…
– А что капитан? Мы его зовем Преподобный Сейдж – оттого, что любит воскресные проповеди читать.
– А еще отходные, – шепотом, подавшись вперед, добавляет Ратта. – И неизвестно, что больше.
Хорст легким тычком в зубы отбрасывает молодого назад, к лафету.
– Думай, что мелешь, – шипит он, затем оборачивается к Солу: – А ты его не слушай.
Появляется Дилвинт. В руках у него деревянный кувшин с широким горлышком, заткнутым пробкой. Матросы оживляются, слышатся ободренные возгласы и от других столов.
– Вечерний грог, – шепотом поясняет Ратта, опасливо глядя на Хорста.
Матросы выставляют большие деревянные кружки, стянутые медными кольцами, Дилвинт откупоривает кувшин и разливает по ним какую-то полупрозрачную жидкость. Выходит примерно по пинте на брата. Появление грога служит своего рода сигналом – матросы расслабляются, за столом затевается разговор, незатейливый, но добродушный.
– Я слышал, как лейтенант говорил с доктором. Мы идем на юг! – заявляет Дилвинт.
Ратта довольно хлопает себя по бедрам:
– Это хорошо. Этот снег уже в печенках сидит. И холод!
– Дурак ты, Келл, – фыркает Ридж, – сразу видно, не моряк еще. Если идем к берегам Динхи, то будем на месте как раз к сезону штормов. Повезет – будем торчать на приколе и конвоировать шхуны вдоль побережья. Еда будет гнить, вода – цвести, а через пару недель от сырости начнет гнить одежда. А еще через две – и плоть. Лихорадка и дизентерия, а может статься, что с продуктами завезут и что похуже. А за лечение заразных болячек мистеру МакКатерли платят из матросского жалованья! К тому ж я не отказался бы от призовых денег, а в сезон штормов нам даже голодного приватира не поймать, не то что жирного торгаша.
