Фридрих Незнанский - Последняя роль
— Так-так. — Турецкий протянул руку за графином, но Штырь вдруг взялся за графин и отодвинул его от Турецкого.
— Не понял, — удивленно произнес Александр Борисович.
— Встречаясь с вами, я рискую жизнью, — сухо сказал Штырь. — А вы ведете себя так, будто мы с вами играем в казаки — разбойники. Я был о вас более высокого мнения.
— Я тоже… — насмешливо пробормотал Александр Борисович. — Я тоже был о себе более высокого… Слушай, ты бы подал мне графин, а? Я ведь могу и рассердиться.
Несколько секунд мужчины смотрели друг другу в глаза. Затем Штырь резко пододвинул к Турецкому графин с встал из-за стола.
— Вижу, говорить не о чем, — холодно бросил он. — Всего доброго.
Штырь повернулся и зашагал к выходу.
— Стой! — окликнул его Турецкий. — Я кому сказал, остановись!
Штырь не остановился.
— Ну, и черт с тобой! — крикнул Александр Борисович и схватил со стола графин, намереваясь запустить им в удаляющегося Штыря.
Водка из графина потекла по рукаву. Турецкий чертыхнулся и снова поставил графин на стол. В конце зала закричала женщина. Затем послышались громкие и возбужденные голоса. Люди встали вскакивать из-за столов и куда-то бежать. Александр Борисович смотрел на это столпотворение в полном недоумении.
— Человеку плохо! — прокричал кто-то.
— Вызовите врача! Здесь есть врач?
Галдеж «бил по ушам», и Турецкий поморщился. Он встал из-за стола и, покачиваясь, двинулся к выходу, туда, где вокруг лежащего на полу человека сгрудилась толпа.
Подойдя к толпе вплотную, Александр Борисович принялся грубо и бесцеремонно расталкивать людей. Всё, что он хотел, это быстрее добраться до выхода и оказаться на свежем воздухе.
Неожиданно толпа толкнула Турецкого в спину. Он пробежал по инерции вперед и вдруг обо что-то споткнулся. Рядом опять закричали. Александру Борисовичу удалось удержать равновесие. Он остановился и с удивлением посмотрел себе под ноги. На полу лежал человек.
— Штырь! — тихо воскликнул Турецкий.
Он нагнулся и перевернул тело на спину. Штырь смотрел на Турецкого широко раскрытыми, остекленевшими глазами. Из его груди торчала рукоять ножа.
— Нож, — пробормотал Александр Борисович.
В голове у Турецкого помутилось, к горлу подкатила тошнота.
41
— Да нет, это полный бред!
Турецкий яростно качнул головой.
— Ну, как же бред, Александр Борисович? — с холодной усмешкой осведомился майор Кадочников. — Вы были последним, кто говорил с Даниловым. И вы были последним, с кем говорил Штырев. Обоих зарезали.
— Да я сидел в другом конце зала! — горячился Турецкий.
— А кто это видел? Мы опросили официантов и бармена. Никто этого не видел! Зато все видели, как вы сидели со Штыревым за одним столиком и пили водку. Кроме того, когда милиция вошла в зал ресторана, вы находились рядом с трупом Штырева. И это еще не всё. На рукоятке ножа, которым убили Штырева, нашли ваши отпечатки пальцев!
— Да ведь я уже объяснил! Мне стало плохо. Чтобы не упасть, я схватился за этот чертов нож. Это было рефлекторное движение. Я тут же отдернул руку.
— И я должен вам верить? — с холодной усмешкой проговорил Кадочников.
— Да ведь так оно и было. — Турецкий пожал плечами. — Майор, я, в самом деле, не знаю, кто его убил.
Кадочников нахмурился и принялся сверлить лицо Турецкого холодным, подозрительным взглядом.
— Но вы ведь не будете отрицать, что за минуту до смерти Штырев сидел за вашим столиком? — спросил он после паузы.
— Не буду. Но это ни о чем не говорит.
— Какова была цель вашей встречи?
Турецкий помолчал, раздумывая, стоит ли рассказать всё, или лучше ограничиться частичкой правды?
— В вашем положении я бы во всём признался, — мягко и даже участливо сказал Кадочников. — Не мне вам рассказывать про чистосердечное признание. Кроме того, суд может учесть, что вы действовали в состоянии аффекта. Такой тип, как Штырев, мог разозлить кого угодно. У него за плечами две судимости. Он преступник. Суд обязательно это учтет.
— Хватит меня лечить, майор. — Александр Борисович потер пальцами пылающий лоб и поморщился. — Говорю тебе, я никого не убивал. Штырев был моим осведомителем. Я поручил ему собрать информацию об одном… человеке.
— Что за человек? Как фамилия? — быстро спросил Кадочников.
Турецкий вздохнул.
— Не уверен, что я могу тебе это рассказать.
— Вам придется мне это рассказать, — с нажимом произнес майор Кадочников. — Поймите, Александр Борисович, улики против вас отнюдь не косвенные. Я могу хоть сейчас отправлять дело в прокуратуру, а оттуда прямым ходом — в суд. На вас повесят два убийства. А это конец! Из тюрьмы вы уже не выйдите. С вашим-то здоровьем и в вашем возрасте.
— Спасибо, что напомнил, — усмехнулся Турецкий. — Ладно, пиши. Этого человека зовут Илья Сергеевич Шиманов. Он бизнесмен.
— Шиманов? — Брови Кадочникова взлетели вверх. — Но ведь вы приехали сюда, чтобы разыскать его дочь. Или я ошибаюсь?
— Не ошибаешься, — угрюмо сказал Александр Борисович. — Шиманов мой клиент. Но это не исключает его из списка подозреваемых.
Майор помолчал, разглядывая Турецкого и задумчиво морща лоб.
— Да, дела, — произнес он, наконец. — И что же такого интересного сообщил вам Штырь?
Александр Борисович вздохнул.
— В том-то и дело… В том-то и дело, что почти ничего. Он пришел поговорить со мной, но я оказался не готов к разговору. Я был слишком пьян, чтобы что-то соображать. Я ему нахамил. Тогда он просто встал и ушел.
— Ушел, — кивнул Кадочников. — Но, к сожалению, недалеко. Вы догнали его у самой двери, между вами завязалась потасовка, под руку попался нож и…
— Хватит, — оборвал его Турецкий. — Я больше ничего не буду говорить. По крайней мере, до тех пор, пока сюда не подъедет мой адвокат.
42
Это был пожилой, сильно побитый жизнью мужчина. Длинные седые волосы, стянутые в конский хвост и серебряная серьга в ухе выдавали в нем натуру творческую. Он сел рядом с Турецким, окинул его любопытным взглядом и спросил:
— За что тебя?
— Подозревают в убийстве. — Турецкий зевнул и взъерошил волосы пятерней.
Седовласый понимающе покивал головой. Потом усмехнулся и спросил:
— Кого хоть убил-то?
— Никого, — ответил Турецкий.
Мужчина снова покивал.
— А ты? — спросил его Александр Борисович.
— Чего я?
— Ты кого-нибудь убил?
— Может быть, — ответил пожилой мужчина и усмехнулся. — Да нет, конечно. Я пацифист и не люблю насилия в любых его формах. «И собак, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». Слыхал такие стихи? Так вот, это про меня. Я художник. И между прочим, известный. Лучший в этом городе! — Он горделиво поднял голову и покосился на Турецкого. — Я написал портрет мэра. И не только его. Всех шишек города!
— Замечательно, — сказал Александр Борисович. — А сюда за что? Кому-то из «шишек» не понравился портрет?
— Напрасно иронизируешь. Я здесь случайно. Дал одному ублюдку по морде. Пьяный был, вот и не сдержался. Но через часок-другой меня выпустят, вот увидишь! А может, даже раньше.
— Везет тебе, — Турецкий насмешливо вздохнул. — А за меня и вписаться некому. Слушай, художник, поговори со своими «шишками». Похлопочи за меня.
— А что, запросто! — Пожилой мужчина улыбнулся, обнажив щербатый рот. — Думаешь, вру? А знаешь, чей портрет я писал на прошлой неделе?
— Чей?
Художник приосанился и многозначительно произнес:
— Самого Шиманова!
— Какой-нибудь чиновник? — равнодушно поинтересовался Александр Борисович.
Пожилой мужчина хохотнул и хлопнул себя ладонью по колену.
— «Чиновник»! Бери выше! Илье Сергеичу принадлежит половина нашего города. Да какая половина — почти всё! В прошлом году ему сам Путин в Кремле премию вручал, как лучшему бизнесмену Восточной Сибири!
— Да ну?
— Вот тебе и «да ну!» Знаешь, сколько он мне за портрет свой отвалил?
— Ну?
— Пять штук! Баксами!
Турецкий окинул фигуру художника критическим взглядом.
— А ты не смотри, — сердито произнес тот. — Кабы не водка да нахлебники, я бы сейчас в пятикомнатных хоромах жил. Да, может, еще и буду? — Художник стер улыбку с лица и деловито нахмурился. — Мне Шиманов обещал еще несколько заказов подкинуть. Уж больно ему портрет глянулся.
— Что за заказы? — небрежно поинтересовался Турецкий.
— Хочет, чтобы я с его дочки портрет написал. — Художник прикрыл глаза и прицокнул языком. — Красивая девчонка! Жаль только, что характер тяжелый. Никак они с Шимановым не уживутся.
— А что такое? — прежним небрежным голосом осведомился Турецкий и даже зевнул, демонстрируя безразличие. Художник не заметил подвоха и продолжил:
