Олег Приходько - Оборотень
Гонимый презрением ближних, он не сразу решил посвятить себя возмездию.
«Где ты был?! Почему ничего не сделал?! Почему отдал на поругание мою дочь?! Проклинаю!..» — все еще звучали в его памяти слова Катиного отца.
Он шел к друзьям и не мог не заметить, как они отводят глаза, уходят от разговора, ссылаются на дела.
«За что?!»
На этот вопрос он так и не нашел ответа.
И еще он видел рожи ментов. Сытые, довольные, равнодушные рожи. «Ищем. Работаем. Ведется следствие».
А он нашел! Нашел, потому что не мог не найти. Нашел кострище — в трех километрах от того места, на котором их разлучили с Катей. Нашел бутылки из-под водки и пробки с указанием партии и датой выпуска; нашел пузырек из-под крэка и, наконец, медный медальон на разорванной цепочке, внутри которого еще сохранилась неразмытая дождями фотография девушки, а на обороте гравировка: «Витя + Маша». Медальон был в форме сердечка. Тогда ему подумалось, что, может быть, Катя сорвала и отбросила его в кусты специально для того, чтобы он нашел их.
Все подонки были коротко стрижены… Но тюрем тут не строили! И все примерно одного возраста… Ну конечно: шел весенний призыв в армию!
«Да поймите же вы, молодой человек!.. Вашу. Жену. Уже. Не вернуть».
После этого он уже не хотел доверять возмездие государству. Да и что было этому государству до чьей-то там убитой жены в тот исторический год, когда решалась судьба демократии…
Месть противоестественна?.. антигуманна?.. не угодна Богу?.. Может быть, нужно оставить все так, как есть? Смириться?.. подставить другую щеку?.. помолиться в церкви за здоровье насильников?.. Рассуждения на эти темы он оставил тем, чьих беременных жен еще не насиловали.
Тогда он решил исчезнуть. Уехать далеко и надолго, чтобы, вернувшись, исполнить задуманное до конца и ни разу не проиграть. Убийство стало смыслом его жизни.
Старый китаец, с которым он случайно познакомился на Памире, за небольшую плату взялся обучить его искусству ближнего боя дуаньда и поражался, как ученик схватывает все на лету. Меж тем все объяснялось просто: стоило этому ученику закрыть глаза, и перед мысленным взором возникала одна и та же картина: Катя… придорожная пыль, смешанная с его кровью… слепящее, совсем не весеннее солнце… и семеро — коротко остриженных, злобных, с отсутствующими взглядами.
Уезжая из Москвы, он уже знал их фамилии и адреса, родственные связи и номера воинских частей.
«Вы служите, мы вас подождем…»
За те три года, пока его не было в столице, он многое понял, многому научился: просчитывать на пять ходов вперед, подавлять в себе эмоции. Фамилия умершей матери, которую он взял взамен своей прежней, напоминавшей о привязанностях и приятелях, о Кате и об их уютной квартирке на Лесной, окончательно подвела черту под прежней жизнью.
Авдышев выбросился из окна не сам. Этот никогда не стал бы мстить за свою жену, чье имя было выгрировано на медальоне после маленького плюсика. Нашел бы себе другую: а чего, дело житейское, был плюс — стал минус. И подонок Кочур не скрылся бы в монастыре, если бы его не унижали в мусульманском плену. Повесился он от страха, а не от угрызений совести.
Дуаньда — это ближний бой, а не стрельба из-за угла. В каждый удар нужно вкладывать все естество, всю силу, веру и злость на эту жизнь.
Битюков очнулся на месте водителя. Фары автомобиля были выключены, приборный щиток не светился. За промерзшими окнами лежал снег. В свете луны проблескивали рельсы.
Убийца сидел рядом и смотрел в окно перед собой.
Когда прапорщик окончательно вспомнил, что с ним и где он находится, грохот товарного состава уже раздавался совсем близко.
— Если ты встретишь ее там, — тихо проговорил Убийца, — передай, что я ее по-прежнему люблю. А теперь — подыхай, тварь!
Дверца за ним захлопнулась. В салон ворвался морозный ветер. Из-за сосен показался огромный, неотвратимо надвигающийся глаз тепловозной фары.
Битюков закричал, рванулся, но тщетно: рука его была пристегнута наручником к рулевой колонке.
Животный крик навсегда потонул в металлическом скрежете. Смятый «Москвич» зажало между колесами тепловоза и, несмотря на отчаянные попытки машиниста остановить тяжелый состав, протащило три километра.
Но к тому времени, когда поезд наконец затормозил, Убийца был уже далеко. Удаляясь в сторону столицы на собственной машине, которая дожидалась его на лесной просеке неподалеку от переезда, он в пятый раз обратился ко Всевышнему:
«Упокой, Господи, душу ее…»
26
Все устали в этот крысиный год.
Следователь Акинфиев тоже устал. Устал от непонятного и необоснованного недоверия начальства, устал просчитывать группировки, направления, позиции и тенденции, устал от непривычного положения вдовца, от небывалого роста преступности и сознания собственной беспомощности, от непрерывной боли в животе, от непредсказуемости завтрашнего дня, обилия версий и домыслов, дерьмового финансового положения, а больше всего — от обреченности на одиночество.
«Доктор тебе сказал не нервничать, вот и не нервничай, — уговаривал он себя, доставая из пыльного старенького чемодана елочные игрушки. — Утро вечера мудренее, а Новый год и подавно мудренее старого!»
Елку он приобрел загодя — по случаю, дрова тоже наколол заранее. К половине одиннадцатого с приготовлениями было покончено. Оставалось время для телефонных звонков, и он стал названивать всем знакомым, приятелям, сослуживцам, отбросив китайские церемонии и не дожидаясь, что кто-то позвонит ему первым.
Как ни странно, этим «кем-то» оказался Шелехов.
— С наступающим тебя, старик! — воскликнул он несколько излишне возбужденно, из чего было ясно, что начупр последовал примеру всенародно любимых поклонников легкого пара. — Как я тебя к праздничку-то разгрузил, а? — рассмеялся шеф.
Акинфиев подумал, что вот если бы Шелехов не выпил, то, пожалуй, и не позвонил бы, и от этой шальной мысли ему стало как-то не по себе.
— Спасибо, Василий Михайлович, — сдержанно ответил старик. — И тебя также!
— Ты, Акинфиев, не журись. Они там теперь свою кашу варят, так что нам с ними не по пути. Нам процент повышать надо. А это значит что?.. Правильно: закрывать все, что можно закрыть, и не возбуждать того, что само не возбуждается, — сострил Шелехов и сам засмеялся своей шутке с бородой, как у Карабаса-Барабаса.
— Значит, они лучше нас работают. Профессионалы. А мы — так, погулять вышли, — парировал следователь.
Несколько секунд в трубке раздавалось сопение — очевидно, Шелехов решал, стоит ли обижаться на такие слова.
— Нет, почему же, — решил он все-таки обидеться. — У нас профессионализма примерно поровну. Мы Сатану разыскиваем, а у них покойники воскресают.
— Вот-вот, именно, что покойники, — горячо поддержал Акинфиев. — Не объединить ли нам, понимаешь, усилия в новом году?
— Опять?! — испугался Шелехов.
— Нет, ты послушай минутку. У меня тут новая версия появилась. В связи с этим Грачом, который «воскрес». А ну как он оборотень, а?.. Оборотни, как известно, следов не оставляют. И у нашего убийцы никаких следов. Это же какое дело будет! Дай мне, Вася, возможность прославиться перед пенсией. Грач — убийца, которого никто не ищет: его нет в живых. Он есть и его нету. Мертвец!.. «Представляешь заголовки в газетах: „Мертвец-убийца“?..
— Брось, Александр Григорьевич, — не принял шутки явно протрезвевший Шелехов. — Знаешь разницу между нами и ними?
— А ты… ты знаешь разницу между Асмадеем и Астаротом?! — разозлился Акинфиев.
— Композиторы, что ли? — удивился Шелехов. Астарота он не знал, а Асмадеем, по его мнению, звали Моцарта.
— Нет. Нету между ними никакой разницы. Это два имени одного и того же существа — дьявола. Он проживет шестьсот восемьдесят тысяч лет. И ты, я думаю, проживешь не меньше. Представляешь — уже ничего не останется от городов, люди забудут воскресшего Христа, Магомета, а может, и самих людей не станет на Земле. А ты все будешь жить. И это обидно.
Он положил трубку, потому что было уже без пяти двенадцать.
В полночь, когда стали бить куранты и под крики детворы в небо над его замком взмыли ракеты, Акинфиев стрельнул шампанским, наполнил большой фужер и мысленно произнес торжественную речь, смысл которой сводился к тому, что люди встречали Новый год тысячи лет до него, и тысячи, а может быть, десятки тысяч лет будут встречать после. Всякие бывали годы, случалось, гораздо хуже, чем прошедший, для многих ставший последним. А вот он, Акинфиев, все еще живет и даже работает, и не стоит плевать человеку в свое прошлое, покуда он жив…
И оттого, что человечество так огромно, а люди так разнообразны, оттого, что время — его время! — продолжает бег вместе с ним, он почувствовал вдруг себя такой маленькой, ничтожной песчинкой в необъятной пустыне, что, не допив шампанское, сел за уставленный консервами стол и заплакал.
