Расстрельный список - Сергей Иванович Зверев
Всегда спокойный и покладистый Батько сейчас неистовствовал, как взбешенный носорог. Обещал порешить в ближайшее время железнодорожника-предателя. Порубить на куски всю его семью. Сжечь его дом, амбар и свинарник, если они имеются, а землю посыпать солью, чтобы там ничего не росло лет сто.
Я поспешил его успокоить, чтобы он зазря не расходовал здоровье на душевные метания и злость. Ничего мы жечь не будем, равно как и кого-то убивать. Время придет, посчитаемся со всеми. А пока надо завершить реанимацию подпольной сети. Только к встречам отныне надлежит относиться куда более ответственно, с опаской, в расчете на то, что предателем может оказаться каждый.
Антисоветские элементы, с которыми мы встречались, происходили из самых разных слоев общества, имели разный возраст, внешность. Но внутренне были похожи друг на друга, как будто их растили в одном идеологическом инкубаторе. Сыпали схожими лозунгами. Пылали ненавистью ко всему живому, что не желает жить с ними в унисон. В общем, производили достаточно удручающее впечатление. Надоели они мне хуже горькой редьки.
– Что тебя удивляет? – пожал плечами развалившийся на лавке в моем домике в рыбартели Петлюровец, с которым я поделился своими впечатлениями. – Да, похожи. Типичные пещерные националисты. Вне зависимости от образования и социального положения одинаково озлоблены, поразительно упрямы и тупы. Просто селюк туп узко, а какой-нибудь профессор-историк туп широко и даже всеохватно. Первый убежден, что кацап все его сало сожрал. А профессор поведает, со ссылками и с отсылками, как кацапы крали украинское сало со времен Киевской Руси.
– Вижу тут зловещую ведущую роль национального интеллигента, – ввернул я свое веское дилетантское слово. – По-моему, украинский народ вполне обычный, хотя и с большими причудами и странностями, обусловленными тяжелой историей и особенностями географии. Однако самые гнусные качества пробуждает в нем интеллигент, дятлом стучащий в череп откровениями о его национальной исключительности.
– Зришь в корень, – согласился Петлюровец. – Вообще любой национальный интеллигент – одно из самых мерзких насекомых в империи. Он насасывается деньгами и влиянием за счет империи. И он всегда за развал этой самой империи. Поскольку действительно значимым и великим он может быть только на ее каком-нибудь жалком осколке, в национальном образовании, где он и классик, и вещун, и пророк. В сравнении с гигантской имперской культурой он тля. И ведь понимает это, паскудник такой. Таковы же, к слову, национальные политики.
– Печально, но правдиво, – вздохнул я.
– Ох, Саша. Всю эту ересь про украинскую исключительность я слышал в бытность свою в Киевском университете от высоколобых пастырей еще до германской войны. В нее были погружены и студенты, и преподаватели. Это как сладкий сироп: стоит мухе лапками коснуться его, как взлететь уже не сможет, с каждым движением утопает все сильнее. Эти идеи очень липкие, и неважно, кто ты, марксист или монархист, но клич «Украина над всеми» бодрит и зовет к свершениям. И сегодня я слышу нечто подобное со всех углов. И из Академии наук от профессора Грушевского, безумного шарлатана, политического авантюриста и ненавистника России, которого зачем-то коммунисты подобрали в Австрии и дали кафедру в Киевском университете. А ведь он пророк у националистов. Его идеи о том, что украинцы – это гордые славяне-анты, а русские – жалкие финно-угры и мокша, щирому хохлу просто бальзам на раны.
– Мокша, – хмыкнул я, узнавая о себе много нового.
– Им всем нужна незалежна Украина. И мне нужна была. Честно воевал за нее у Петлюры в его гайдамацком коше, отбивая Киев у Советов. Честно служил гетману Скоропадскому и его Украинской Державе. Подавлял крестьян, чье зерно подчистую выгребали гетманцы для амбаров в Германии и Австрии. И все думал: ну скоро, скоро засияет неземным светом Свободная Украина. Господи, как же я был неописуемо глуп и беспредельно наивен. Потом я насмотрелся на ту самую незалежность во всей красе. И понял, что все эти УНР, Центральные рады, гетманщина – это неописуемый хаос, широчайшая безответственность и звериная жестокость и к своим, и к противникам. С того времени решил, что украинства в природе быть не должно. Вот и искореняю его по мере сил. В том числе и тех самых национальных интеллигентов, о которых мы твердим.
– Слушай, а ведь это благодаря тебе прихлопнули «Совет Вызволения Украины». Признавайся, сколько на твоей чекистской совести заморенных профессоров, тружеников Академии наук Украины? – засмеялся я. – До сих пор ведь вся Европа стенает горько, как коммунисты видных ученых со света сживают.
– СВУ? Ох, там такие ученые были. Ненаучные фантасты похлеще Жюля Верна. И совсем не безобидные фантазеры, а расчетливые мистификаторы. Я все же историк в прошлом и даже публицист, но места себе по своему образованию на Украине найти не мог. А как только с ними сошелся на короткой ноге, вступил в их организацию, так меня сразу в Киевский университет пригласили лекции читать, чуть ли не ковровую дорожку выложили. Стали мои статьи издавать в советской научной и общественно-политической печати. То есть у них везде все схвачено было. Этот Совет Вызволения за считаные годы фактически взял под контроль гуманитарную науку, публицистику, педагогику, работу с подрастающим поколением. И так умело и коварно действовали. То, что я посодействовал их закономерному краху, – не жалею ни секунды.
Мне на миг показалось, что он хочет убедить в этом не столько меня, сколько себя самого.
– Знаешь же, что судили членов организации в здании Харьковской оперы открытым судом, – продолжил Петлюровец. – Даже шутка была: «Опера СВУ, а слова ГПУ». Меня объявили в розыск как пособника. Где и числюсь успешно до сей поры. Благодаря этому приобрел авторитет в антисоветском подполье, которым мы сейчас успешно пользуемся.
– А чем займешься, Борис Александрович, когда всех вражин передавим? – спросил я заинтересованно. Все же Петлюровец был человеком сильно неординарным и мне интересным.
– На наш век врагов хватит. И на век наших детей, наверное, тоже… А если на покой? Мечта – написать увесистый фолиант, где изложить всю суть этой пошлой националистической камарильи, ее историю и незавидное будущее. Только ведь не напечатают. И лекции читать не дадут.
– На дадут, – согласился я.
– Пока эта болезнь коренизации и украинизации не войдет в опасную для жизни государства стадию, так и будем маяться мороком нерушимой дружбы народов. А болезнь такую еще не всякий и вылечит.
– Ладно пугать, – улыбнулся я. – Вылечим. Лекарств хватает. И докторов тоже.
– Твоими бы устами да мед пить…
Между тем едва не случившийся наш провал предоставил мне долгожданную возможность посильнее надавить на Батько. Переводил он на меня мои связи слишком уже медленно и берег многое на будущее.
