Всеволод Бенигсен - ВИТЧ
Чуев даже не стал подходить к окну.
— Известно что, товарищ майор. Рельсу вешают.
— Какую еще в жопу…
Кручинин задавил сигарету в пепельнице и закашлялся.
— Блядь! Немедленно отставить «рельсу»! Обоих в карц… Тьфу! В смысле… какие у нас тут есть наказания?
— Никаких, товарищ майор. Психбольницу закрыли же. Разве что на зону отправить можем.
Кручинин застонал.
— Короче, немедленно прекратить самоуправство!
— Есть прекратить самоуправство, — рявкнул лейтенант и выбежал вон.
«Маразм, — подумал майор. — Может, и правда карцер ввести?»
XX
Хмурое небо кропило землю мелким дождем. Максим стоял на углу Нового Арбата и Поварской и, лениво позевывая, кутался в пиджак. В мокром кулаке он сжимал ручку зонта. Зонт то и дело сносило порывами ветра, и приходилось все время вертеть им, как парусом.
Было девять утра, по меркам Максима запредельная рань (что-то вроде четырех утра для обычного человека), но он совсем не рассчитывал, что Зонц будет так сильно опаздывать, тем более по такой мерзко пакостной погоде. Тут даже и спрятаться было негде. Дома было бы, конечно, приятнее ждать, но Зонц сказал, что по таким пробкам заезжать за Максимом, жившим на самом юге столицы, будет потерей времени, и попросил того подъехать к Новому Арбату. Перед тем как повесить трубку, Максим хотел сказать Зонцу о смерти Блюменцвейга, но потом передумал — лучше уж с глазу на глаз при встрече.
Максим почему-то вспомнил, что одно время у Блюменцвейга была странная манера вставлять в речь какие то древнерусские слова типа «поелику» или «токмо», чем он, признаться, сильно раздражал педагогов и однокурсников. Потом у него это увлечение прошло. Зато появилась колоритность мысли. Так, о каком-то современном художнике он выразился следующим образом: «Его картинам мешает отсутствие таланта у автора». В другой раз он посетовал по поводу одного их общего знакомого, что тот «очень малообразован», а о каком-то эпико-героическом фильме он сказал так: «Размах бессмысленности замысла поражает не только воображение, но и все прочие области мозга».
Иногда Блюменцвейга уносило в полную неадекватность, и тогда становилось ясно, что рано или поздно им заинтересуются соответствующие органы. Что, собственно, и произошло, когда он организовал «тайное общество любителей советского гимна». Более того, Блюменцвейг придумал устав общества, в котором были указаны права и обязанности его членов, а также цель общества, которая формулировалась емко и недвусмысленно: «Любить советский гимн». Все. Никаких других целей общество, видимо, не преследовало. Кроме того, Блюменцвейг прописал в уставе, что членство в обществе является односторонним, то есть, единожды став его членом, человек уже не может покинуть организацию, а посему продолжает быть обязанным любить советский гимн до конца жизни. В уставе был и еще один не менее абсурдный пункт, который гласил, что общество имеет право записывать в свои члены любого человека без согласия последнего. Правда, этим пунктом Блюменцвейг злоупотребить не успел. На момент обнаружения общества в нем состояло всего четыре человека: Блюменцвейг, два студента (которые на вопрос, любят ли они советский гимн, естественно, ответили «да») и сосед Блюменцвейга, алкоголик Леха, который вступил в организацию за бутылку «Жигулевского» и сам же с пьяного перепугу выдал свое членство в непонятном обществе приятелю-алкашу. Последний, не будь дураком, тут же побежал в милицию. Не иначе как перепугался, что и его в одностороннем порядке включат в члены общества.
Правда, в тот раз гэбисты связываться с Блюменцвейгом не стали (да и что предъявлять? разве что «тайность» общества), но на всякий пожарный отправили Якова на психиатрическое обследование. Врачи, однако, сказали, что он совершенно здоров. Поняв, что Блюменцвейг не идиот, «компетентные органы» взяли его на карандаш и с тех пор следили, не спуская глаз.
Максим вспомнил, что и ему Блюменцвейг предлагал вступить в свое общество. Как знать, как бы теперь сложилась его судьба, если бы он тогда согласился. Возможно, как-то иначе. Но как именно иначе, Максим, как ни тужился, представить не мог.
В этот момент, взвизгнув мокрыми покрышками, рядом притормозил серо-стальной джип с тонированными стеклами, и Максим облегченно выдохнул. За рулем, улыбаясь во все свои тридцать два сверкающих зуба, сидел Зонц. В прошлый раз джип был черный.
«Интересно, — подумал Максим, — сколько же у него машин?»
Он открыл дверцу и полез на заднее сиденье, ибо переднее было уже кем-то занято.
На заднем тоже, впрочем, сидел мужчина лет сорока, который тут же протянул руку и вежливо, но сухо представился:
— Панкратов Алексей.
— Помощник мой, — встрял Зонц.
— Максим, — поздоровался Максим.
У Панкратова были квадратная челюсть с раздвоенным подбородком и цепкий взгляд кастрированного бульдога. Впрочем, он не был похож ни на телохранителя, ни на криминальную шестерку — скорее просто мужчина внушительной комплекции и слегка пугающей внешности. На щеках, однако, у него были ямочки, которые резко дисгармонировали с остальными чертами лицам. Словно природа, спохватившись, что создала столь малосимпатичный экземпляр, решила в последнюю секунду компенсировать свое упущение дурацкими детскими ямочками.
— Простите, ради бога, за опоздание, Максим Леонидович, — сказал Зонц, выруливая на дорогу. — Готов искупить свою вину хорошим обедом.
Максим промычал что-то невнятное и бросил взгляд на переднее пассажирское сиденье.
Там сидел какой-то тип с рыжей шевелюрой, которая упиралась в потолок салона. Услышав мычание Максима, он обернулся и, улыбнувшись, тоже протянул руку.
— Валентин Гусев.
Одет он был элегантно и даже слегка вычурно: особенно Максиму бросился в глаза галстук-бабочка — розовый в зеленых крапинках.
— Валентин — мой советник по финансово-экономически-юридической части, — встрял Зонц. — Высококлассный специалист.
Гусев гордо тряхнул рыжей шевелюрой, но ничего не сказал. Зонц тут же заполнил возникшую паузу.
— Вас, Максим Леонидович, возможно, удивляет, что я сам веду машину?
Максима это совершенно не удивляло, но он только пожал плечами.
— Так это потому, что люблю рулить. И разруливать. Ха-ха! А когда пускаешь другого человека за руль, ты как бы доверяешь ему свою жизнь.
— Как я вам сейчас, например, — заметил Максим.
Зонц рассмеялся.
— Да, но машина-то моя.
— Тоже верно, — согласился Максим, подумав, что по большому счету с самого рождения он находился в положении человека, доверившего кому-то свою жизнь или, образно выражаясь, едущего в чьей-то машине. В советское время это были сначала родители, потом педагоги, потом власть. Затем за штурвал взялась жена, заставлявшая его ходить по всяким ОВИРам, а позже — учить иврит и искать работу в Израиле. В Америке он зависел от эмигрантской тусовки, которая давала ему работу. В новые времена он ни от кого не зависел, но это была независимость ненужного человека.
Максим подумал, что ехать в чьей то машине иной раз приятнее и надежнее, чем быть вовсе выброшенным из нее. Но где кончаются зависимость и компромисс и начинаются самоотречение и потеря своего «я», он не знал. А что если покойный Блюменцвейг был неправ насчет убогости простого человеческого покоя? Что если искусственное (от слова «искусство») будораженье жизни — бессмыслица? И не надо взваливать на себя неподъемный крест миссионера. А надо просто плыть по течению жизни, стараясь принять максимально удобную позу…
Максим почувствовал, что снова засыпает. Он прикрыл глаза, но тут же стукнулся виском о стекло. Ехали они на этот раз очень быстро, и джип слегка заносило на поворотах, швыряя покорные тела пассажиров из стороны в сторону. Видимо, так Зонц пытался компенсировать свое собственное опоздание. При этом он явно злоупотреблял своей принадлежностью к власть предержащим. По крайней мере создавалось впечатление, что он только и ждет, что их остановит какой-нибудь добросовестный гаишник, которому можно будет ткнуть в нос красную или какую-то там корочку. Панкратов молчал. Молчал и Гусев. Возможно, причиной тому было их подчиненное положение. Зонц обернулся к Максиму и вопросительно вздернул подбородок:
— Есть новости?
— Блюменцвейг, например, погиб, — сказал Максим каким-то будничным голосом.
— Вот те раз! — воскликнул Зонц и поцокал языком. Вы что ж, ходили к нему?
— Да нет… Позвонил просто.
— Мда-а… Жаль. Хотя он и был слегка чокнутым. Он ничего вам не передавал?
— В каком смысле?
— Ну я не знаю.
— Да нет. И с чего бы он мне стал что-то передавать? Он же не болел, а под поезд попал.
— Понятно… Будете сегодня брать интервью?
— Не знаю… Как получится… Я взял диктофон на всякий случай. Там видно будет.
