Дмитрий Вернидуб - Полынь и порох
– Веня, ты о чем? – переспросил Алешка.
– Об этих самых. Они следили за Ценципером, так?
– Так.
– А Ценципер прибыл из Новочеркасска. Откуда ему еще взяться? Ведь когда он первый раз в калитку постучал – был с саквояжем. Значит, покидал свое жилище надолго.
– Связные в саквояжах шифровок не носят. Может, в шляпе или в каблуке.
– Лучше всего в собственной памяти, – уточнил Вениамин. – Так вот, если это не красные из Ростова и не немцы, то они от небезызвестного нам господина Федорина. Отряд Походного атамана где-то у Зимовников бродит. Документы у того, с зажигалкой и мундштуком, скорее всего чужие, а вот браунинг и остальное – свои.
Алешка смотрел на товарищей и, попивая парное молоко, думал, как же все перемешалось за этот первый весенний месяц. Где только они не были и чего только не видели… каких только ужасов… А про этот обыкновенный вкус молока из-под коровы, идущий от него чуть заметный аромат сена забыли! О, этот дух! За последнее время он и чай-то всего пару раз пил, а так – то воду, то самогон… А как хочется обыкновенного борща, как мама готовит! А он, дурак, в детстве сползал под стол и фыркал, отбрыкиваясь от ложек с ароматным, наваристым красным бульоном! Эх, сейчас бы за этот мамин стол с уговорами: «За папу… За дедушку… За бабушку!…» А кулич на Пасху, а пряники с мармеладом! Неужели большевики этого всего не ели, не знали вкуса испеченного заботливыми руками домашнего пирога? Нет, не каких-то там заморских ресторанных яств, которых и он никогда не пробовал, а простого пирога с капустой или яблоками, источающего мирный теплый дух домашнего уюта? Не может такого быть! Их что же, всегда только пустой кашей да гнилой картошкой кормили? Поэтому злость желчью разливается по их внутренностям? Поэтому ли роль сердца у них выполняет то, что называют сердечной мышцей? Он же сам не раз видел, как на базаре рабочие и иногородние покупают и суют в кошелки то же самое, что и его мать и бабушка… Откуда же такая патологическая зависть к чужому добру, такая ненависть и дикость? Вон Мельников, у него три года назад отец на войне погиб. И жили они не так сладко, как Алешкина семья, даже трудновато. А спроси Серегу, отчего он не «борец за народное счастье», так еще и в морду получишь. А Шурка, которого Серега зовет иногородним? А тот же Денисов Женька – еще один паренек из их гимназической шайки-лейки, они что, богачи, что ли? Барашков утверждает, что «быдло» так ведет себя потому, что у него наследственно низкая самооценка. Говорит, самооценка нужна для самовыражения, для познания окружающего мира, и если в человеке это не заложено, то без толчка извне он так и останется в темноте, в душевной дремоте. Интересно, сын купца второй гильдии прав?
Вспомнился Шурка – и всколыхнулась в душе тревога. Да… Пора возвращаться мыслями, принимать решение.
Вениамин как раз говорил, что нужно посылать кого-то в Новочеркасск к Смолякову.
– А остальные что? Тут останутся, так-разэтак? Как кощеи, золотишко сторожить? – вопрошал Серега.
Тут Алешке в голову пришла идея.
– Мы не можем сложа руки сидеть. У Сереги в Заплавах полно родни – там не выдадут. Пролетарии туда из города наезжают редко, как татары за данью. Ночью не суются. Там рядом будем и услышим побольше, чем здесь. За себя и друг за друга мы теперь умеем постоять. А у золота все одно караул не выставишь.
Мельников такому предложению очень обрадовался. У студентов же ни одного аргумента против не нашлось.
Вскоре вернулась бабка-хозяйка с крестин из Большого Лога. Первым делом зорко оглядев нехитрое имущество – на месте ли, подивившись четырем справным лошадям во дворе и порядку в хате, принялась всплескивать руками:
– Ой, шо деется-то! Народ гутарит – в Новочеркасске большаки бесчинства утворяють. Казаки-голубовцы по домам тикають. А кривянские конных матросов пымали, оружье и коней поотобрали и вон выгнали. Сход приговорил не пущать и провианту не давать. В Старочеркасский округ дигелятов снарядили и ожидають теперя подмогу.
– Делегатов, бабка, – поправил Мельников. – А что заплавцы?
– А тама тож на круг кликали…
Бабке оставили лошадей, заплатили вперед за постой и сказали, что если через десять дней не вернутся, то пусть двух отдаст буфетчику Митрофану, так как они его собственность, а с другой парой делает, что хочет, хоть тому же буфетчику и продает. Самому Митрофану намекнули, что если задержатся, то он может вполне с бабкой сторговаться, только условие: пусть в проходящий эшелон четверых путейцев пристроит.
Словоохотливый любитель натурального обмена все понял и подсуетился. В результате уже под вечер четыре партизана – с виду обычных рабочих паренька, – сказав, что едут записываться в красногвардейцы к Саблину, прыгнули в первый вагон к нетрезвому интенданту. Он сопровождал украинскую помощь красным отрядам – консервы, хлеб и сало в опломбированных мешках. Самое ужасное, что в пути выяснилось: эшелон вез из Ростова карательный отряд Якова Антонова – моряков и рабочих, для подавления контрреволюционных настроений в Новочеркасске.
Поезд с антоновцами пыхтел часа два, несколько раз останавливаясь, вероятно, для проверки состояния путей, которые и красные, и добровольцы за последние полтора месяца взрывали по нескольку раз. Последняя остановка была перед Мишкиным. Наконец, в густых сумерках двадцать девятого марта показались перрон и плохо освещенное здание новочеркасского вокзала.
В город на розыски полковника Смолякова и Шурки предстояло идти Лиходедову. Мельников, Барашков и Журавлев, договорившись с Алешкой о месте тайного сбора, собирались в станицу Заплавскую. Серега и студенты, только состав остановился, юркнули под вагон и, пробираясь под стоящими на соседних путях теплушками, направились к берегу Аксая. Лиходедов же как репей пристал с расспросами к толстому подвыпившему интенданту, интересуясь, как пройти туда-то и туда-то. Оживленно болтая с представителем штаба Южного фронта, он спокойно просочился сквозь вялое зевающее оцепление и, почтительно попрощавшись, исчез в ближайшем, поднимавшемся к Кавказской улице переулке.
На Кавказской, за квартал от Мельниковых, на углу Базарной жили Пичугины. Не встретив почти ни души, Алешка прошел мимо лавочки с иногородними парнями и шмарами. Те было стали зазывать, потрясая початой четвертью, но Лиходедов, помахав им рукой, весело крикнул: «Пролетарский привет! Щас не могу, меня наши в комитет послали! Скоро приду!» Этому трюку его научил Сорокин. Ротмистр наставлял: «Хочешь избавиться от опасных незнакомцев – шути с ними, как будто у тебя день рождения, а они твои старинные друзья, но в то же время кажись человеком при деле». В какой «комитет» его послали, Алешка придумать не успел, но и так сошло.
В пичугинском доме не светилось ни одно окошко. В эти жуткие дни мирные жители донской столицы старались огонь не зажигать, а там, где он горел, наверняка хозяйничали красногвардейцы или жили связанные с ними лица. Шуркина семья занимала только верхнюю часть крепкого, еще платовского, строения, и сам Шурка очень гордился тем. что их дом при атамане Платове строили одновременно со всем городом, согласно плану архитектора де Волана. Дотошливый Пичугин даже ходил к Алешкиному отцу на работу рассматривать архитектурные схемы, стараясь определить первого хозяина дома. Но Лиходедов-старший объяснил, что идти надо а городскую управу поднимать списки первых застройщиков. Шурка уже собрался, по выражению своего соседа Женьки, «замучить приставаниями какую-нибудь канцелярскую крысу», но не успел – на город пошли большевики.
Кидая в окошко мелкие камешки, Алексей молил Бога, чтобы Шурка оказался дома. Он даже пообещал себе, что, когда кончится война, сходит с другом куда угодно и замучает хоть десяток архивариусов, исполняя Шуркину мечту.
Форточка в пичугинской комнате была приоткрыта, и это вселяло надежду. Один из камешков случайно пролетел внутрь. Через минуту в форточку осторожно высунулось испуганное Шуркино лицо. Очки на остром носу отсутствовали, и Пичугин долго щурился, разглядывая вечернего гостя. Наконец, поняв, кто перед ним, Шурка от неожиданности вскрикнул.
Алешка приложил палец к губам:
– Тс-с-с!
– Ты мне прямо по лбу попал! Больно! – радостно зашептал Шурик. – Я на кровати лежал и как раз про вас думал! Вот здорово! Иди, иди, я сейчас открою!
В коридор с тусклой керосинкой в руке выглянула мать Пичугина:
– Господи, кто там? Алешка? Ты откуда взялся? Шурик говорил, что тебя в городе нет. Что у вас за секреты в такое страшное время?
– Меня и не было. Да вы не беспокойтесь, мы тихонько посидим, свет зажигать не будем.
– Ладно, только из дому никуда. Я вам сейчас чаю сделаю.
Пичугин то вскакивал с кровати, то вновь садился, вскрикивая полушепотом:
– Ну и ну! Не может быть! Отыскали все-таки? Вы настоящие следопыты! И перехоронили?! Золото?! Мамочки!
