Богдан Сушинский - Севастопольский конвой
– Да ты не части, не части! – возмутился сержант. – Остальным дай повоевать.
– Ты бы лучше под руку не бубнил, – огрызнулся Малюта.
– Позволь хоть поздороваться с людьми. Ты же их всех еще на подходе перестреляешь, погутарить не с кем будет.
– Вон еще один баркас идет, так что потерпи, еще «нагутаришься». Видал, вдоль берега крадутся, конокрады таборные, думают, что не заметим.
– Всем занять свои места! – вполголоса скомандовал сержант, помня, что они уже не раз отрабатывали действия небольшой команды судна в случае нападения, и каждый из оставшихся бойцов – Малюта, Кротов, Старообрядец, Погодин и Злотник – знал, где он должен залечь или просто затаиться. – Приготовиться к бою. Подпустить поближе.
– Вижу третью посудину, – объявил тем временем Малюта. – Она держится подальше от берега, чтобы подойти со стороны порта.
– Или высадить десант за нашей линией обороны, – сказал Жодин.
– Только пальбы пока не открывайте, – попытался охладить пыл своих товарищей ефрейтор. – Тут работа нужна ювелирная, снайперская.
Первым к корме судна приблизился баркас, который шел вдоль берега. Но для десантников полной неожиданностью оказалась доселе не выдававшая себя береговая засада моряков. Она включилась в схватку сразу же, как только Малюта уложил поднявшегося на корме командира этой посудины, который велел оставить ее и штурмовать судно врассыпную.
– Бери на прицел тот, самый дальний! – посоветовал ефрейтору Жодин, тоже «окопавшийся» на ходовом мостике. – Погодин, – окликнул он моряка, притаившегося за кормовой надстройкой, – помогай ему! Мы со Злотником берем на себя средний баркас. Ты, Кротов, пасешь этих, прибрежных конокрадов.
– Я патроны зря не пуляю, – заверил его Малюта, меняя обойму в своем карабине. – На всех троих хватит.
Теперь уже огонь вели со всех трех баркасов. Причем, как оказалось, на каждом из них имелось по ручному пулемету, да и десантники в большинстве своем были вооружены немецкими автоматами.
– Неужели в этот раз вместо румын, на нас поперли фрицы?! – первым обратил на это внимание ефрейтор, как только сразу две автоматные очереди, перекрестным огнем, прошили крышу мостика.
– На той шлюпке, которая пока держится на расстоянии, точно фрицы гребут, – ответил Жодин. Зарождался рассвет, туман постепенно светлел и развеивался, и очертания четвертой шлюпки[24] довольно четко вырисовывались на фоне багрово-сиреневого восхода.
– Не многовато ли гостей на одну свадьбу, командир? – отозвался Мишка Злотник, затаившийся у подножия искореженной мачты. – Совсем хлопцы озверели: по два десятка штыков на двоих прицеливаются!
Тем временем ситуация осложнялась. Два баркаса уже оказались на мели и десантники высаживались из них под прикрытием пулеметов. Третий заходил со стороны носа, к той части судна, которая больше всего была погружена в воду и представляла собой почти идеальное место для абордажа.
– Сержант, Кротов убит! – в самый разгар боя послышался крик Погодина. А еще через минутку с надстройки, в которой он скрывался, послышалось нечто похожее на рев раненого медведя, приправленный отборным матом. И вновь голос краснофлотца. – Теперь уже и меня подстрелили. В предплечье!
– Спускайся вниз и перевяжись! – распорядился сержант, посылая очередную пулю в копошащихся в воде людей.
– Какое «вниз»?! Их – вон, сколько прёт сюда!
Кто знает, чем бы завершился этот десант, если бы в дело не вмешалась обслуга орудия, установленного на Батарейной высоте. Со второго же выстрела прямой наводкой артиллеристы сумели положить снаряд у самого борта шлюпки, и Жодин видел, как, оказавшись на вершине водного султана, она перевернулась, погребая под собой сидевших в ней солдат. Третий снаряд предназначался уже для тех десантников, которые все еще пытались добраться до берега, где за россыпью валунов их уже поджидала посланная комбатом истребительная группа во главе с мичманом Мищенко. Воспользовавшись этим подкреплением, пушкари перенесли огонь на самую дальнюю шлюпку…
Судьба десанта уже была предрешена, однако моряки продолжали вести огонь с такой тщательностью, словно каждый неубиенный ими враг способен был захватить судно в одиночку.
32
Когда солнце окончательно выбралось из морских глубин, оно осветило десятки тел, которые мерно покачивались на прибрежном мелководье, и шлюпку, которая на веслах последнего уцелевшего десантника уходила в сторону Григорьевки.
Осмотр Жодиным этого морского поля боя был прерван возгласом Злотника:
– Братва, да тут один румын под бортом притаился!
– И все еще живой?! – удивился сержант.
– Что, конечно же, можно исправить…
– Нет уж, тащи этого недобитого Антонеску сюда. Хоть со свежим человеком душу отведем.
– Слышал, ты, сельдь маринованный? – грозно обратился Мишка Минер к безоружному десантнику. И как-то не сразу уловил, что пленный вдруг на чистом русском проворчал:
– Сам ты «сельдь маринованный»…
– Ну, ты!.. Кончай воду мутить! Хватайся за ремень винтовки и выгребай на палубу. Да, плавниками, плавниками работай! – И лишь когда десантник с трудом взобрался на мокрую, накрененную палубу, обратил внимание, что разбухшее от воды обмундирование его – красноармейское.
– И что вы на это явление скажете, братва? – принялся ораторствовать Мишка перед собравшимися моряками, удивленно осматривая при этом своего пленника. – Как вам нравится этот полуутопленник в обмотках? Подорваться мне на первой же мине, если этот продукт моря – не кто-то из бывших беляков.
– Своего прибило, что ли? – болезненно сжимал рукой наспех перевязанное предплечье Погодин. – Вроде не должно было. Откуда ему тут взяться?
– Вот и я тоже имею к тебе пару слов спросить, – толкнул Мишка Минер в грудь кулаком подставного «красноармейца», у которого успел изъять кобуру с пистолетом. – Ты кто такой промежду нами есть и с какого похмелья до сих пор молчишь?
– Не слышу по-человечески заданных вопросов, – первое, что произнес «полуутопленник», после того как почувствовал под ногами твердь палубного металла. Поскольку палуба была мокрой и слегка наклоненной, он держался за орудийный щиток, словно только что отвлекся от прицела.
– Да ты, оказывается, по-нашенски гутаришь!
– Я действительно говорю по-русски, – всем телом дрожа то ли от страха, то ли от ночного переохлаждения, подтвердил пленный. – Не знаю, насколько это будет «по-вашенски», но…
– Вы слышали? Он, видите ли, «говорит»!.. А я, по-твоему, чем занимаюсь, ты, абориген хренов! – рявкнул Мишка Злотник на пленного так, что тот перестал вздрагивать.
– Не смейте мне хамить, – поиграл он желваками, довольно быстро приходя в себя. – Перед вами – офицер.
– Лично я вижу перед собой предателя, – вмешался в их разговор сержант. – Кто такой? С чьего плеча барахлишко? Где разжился на лейтенантские «кубари» Красной Армии? Что ты телишься, как старая моржиха после пятого аборта?!
– Могу и представиться. Поручик Елагин, – аристократически кивнув головой, процедил диверсант.
– Это ж какой такой поручик? Какой армии?
– Русской, естественно.
– А мы, по-твоему, кто такие и какой такой армии служим? – наседал на него Жодин.
– Вам лучше знать, – как можно дипломатичнее ответил диверсант, стараясь не вводить сержанта в буйный гнев.
– Только поручиков у нас что-то не водится.
– В семнадцать лет я уже был прапорщиком Белой армии барона фон Врангеля. В семнадцать лет – истинным офицером. Вам это о чем-то говорит?
– Только о том, что перед нами – один из представителей продажного белого офицерья.
– Не забывайтесь, унтер-офицер, не забывайтесь, – незло осадил его поручик. – Тем более что перед вами еще и дворянин.
Напомнив себе о дворянском происхождении, Елагин внутренне встряхнулся и, широко расставив ноги, брезгливо осмотрел себя и ту лужу, которая растекалась вокруг него, как бы говоря: «Сначала дайте мне возможность привести себя в порядок, а затем уж задавайте свои дурацкие вопросы».
Ему уже было под сорок. Худощавое, слегка удлиненное лицо аристократа, с мясистым, явно широковатым для столь аристократического лика, носом; короткая стрижка с подернутыми первой сединой висками и узкий подбородок – клинышком, как раз под профессорскую бородку.
– Так бы сразу и признал, что ты – беляк, угнетатель и диверсант, – не позволил Мишка Минер сбить себя и товарищей с воинственного настроя.
– Я и не скрываю этого.
– И служишь румынам.
– Я служу России, – окинул его презрительным взглядом Елагин.
– Если ты весь такой белый и русский, то с какого похмелья подался в конюхи к этим «мамалыжникам»? – кивнул он в сторону все еще покачивающихся на прибойной волне тел.
– Этих, как вы изволили выразиться, «мамалыжников» я презираю точно так же, как и коммунистов, на конюшне у которых унижаетесь вы, господа.
