Эльмира Нетесова - Ее величество-Тайга. РЫСЬ КУЗЯ
Словно о людях, вспоминал о них лесник. Темнел лицом, говоря о сгоревших. Улыбался, радуясь, что сбежавшие горностаи живы будут.
Лебков вспомнил, как впервые он встретился с лесником на участке. Сколько лет прошло! А помнится, Никодим сразу пришелся по душе. Да иного не могло и быть. Его встретил просто. Директор? Ну и что? Хорошо, что наведал. Что лес решил посмотреть, с лесниками и участками поближе познакомиться. По тайге водил до ночи. Все показал. И саженцы сплошной посадки. И своих, — которых к одиноким деревьям подсадил «в дети». Показал перестойный и строевой лес. Пожаловался на болото, что вредит его участку. Просил помочь саженцами берез, — их он к рябинкам хотел подсадить. Сетовал на зайцев-разбойников, поглодавших березки зимой. Хвалился старым медведем, который, не глядя на годы свои преклонные, сумел-таки и в эту зиму малышами обзавестись. А все потому, что он, Никодим, незаметно помог медведю берлогу к зиме подготовить хорошую. Зверь и сберег силы. Они пригодились ему. А еще троих лисят-сирот пристроил к семейным. Их мать-лису рысь задрала. С ними, рысями, у Никодима давняя война была. Раньше, когда только участок принял, рысей тут тьма была. Ни одной зверушке они проходу не давали — ни старому, ни малому. И возненавидел их Никодим люто.
— Войну я в ту пору объявил рысям. Но свою. Партизанскую. Не внове мне. Не зря же медаль имею. А рысь, она тот же ворог тайге. Надел я тогда медаль на телогрейку, чтоб вся округа знала, с кем дело имеет, и вышел на участок. Но не днем. Ночью. В пору рысиной охоты. В первую ночь, как теперь помню, четырех убил. На слух. Они ж мявкают по голодухе. Во вторую ночь — троих. Так неделю я их изничтожал. Все по ночам выслеживал. В отряде когда был, в партизанах на слух стрелять наловчился. И тут сгодилось. Но троих все ж оставил жить. Чтоб порядок держали на участке. Не давали плодиться слабым да убогим. Вроде дворников они у меня нынче работают. Но плодиться не даю. Рысят гублю. На моем участке и троих бандитов хватит. Чужих, коль забегают, убиваю. Своих знаю. Они меня обходят. Знают, в случае чего — не промахнусь.
А вскоре зачастил Лебков к Никодиму. Сначала и сам не знал почему. Тянуло его к этому леснику.
Никодим никогда не выказывал особой радости. Но держался с ним ровно, с достоинством. Присматривался к начальству. А как-то раз словно невзначай спросил:
— Ну а ты на что в наше дело подался? Не обижайся, но нынешние, как я гляжу, не больно лес понимают. Не лежит их душа к тайге. К другим наукам рвутся. У тебя голова к ним неспособной оказалась иль как?
Лебков рассмеялся тогда:
— Не в том дело, Акимыч. Науки все свои корни от земли имеют. Ну а я вырос, конечно, в городе. При отце и матери. Даже бабку имел. Но дохлым удался. Слабым. Ни роста, ни силы не было. Подраться хотелось с мальчишками, да боялся. Знал, что не осилю. Не одолею. А хотелось. Обзывали они меня. По-всякому — недомерком, сопляком. Клички обидные давали! Да такие, что ночами от злости спать не мог. Да и, правду сказать, месяца не проходило, чтоб не заболел я чем-нибудь. Всякая гадость ко мне липла. Конфет я столько не съел, сколько лекарств выпил. И считали меня дома хиляком. Учился я тогда слабо. Из-за болезней. И вот однажды упросил я своих отпустить меня в пионерский лагерь. За городом, в лесу. Кое-как согласились. Приехал я впервые в лес. До того он мне понравился! Цветов там столько, что глаза терялись. И земляники! Я ее горстями ел. До ночи меня оттуда вытащить не могли. Дорвался, что называется. Конечно, тот лес не наша тайга. В сравнении — рощица. Но я и это полюбил. Однажды сижу под деревом, отдыхаю, смотрю, как паук паутину плетет. Ну точно, как моя бабка кружева вяжет. Залюбовался я им. Это же целая наука! А паук натянул свою сеть и сел под веткой, ожидая улов. Я тоже смотрю. Вижу, как по стволу дерева муравей ползет. И прямо к паутине. Ну и попался. Бьется. А сил — как у меня. Вижу, паук к нему спешит. А мураш совсем застрял. И тут по стволу, как по сигналу, целый отряд муравьев к нему на выручку бежит. Торопятся. Паук, тогда я подумал, от страха вытряхнул муравья из паутины. Сам. А потом опять ждет. И тут — пчела.
Так ее тоже свои спасли. По сердцу пришлась мне такая дружба. Зачастил я в тот лес. Заметил, что и птицы друг другу помогают, и зверушки. Тогда я не понял, что со мною происходит. Только лес я полюбил накрепко. Он мне ягод и орехов вдоволь давал. Ну а когда я возвращался в лагерь усталым, ел так, что все удивлялись. И спал долго, крепко. Оно и понятно. Целый день в лесу сказывался. Когда отец приехал забирать меня, глазам не поверил. Я окреп, вытянулся. Поправился. И никак не хотел уезжать. Оставил он меня на вторую смену, потом и на третью. Домой я вернулся совсем иным. И уже на третий день решил силенки свои испробовать на самом злом обидчике. И не как паук, из-за угла. Вызвал я его из дома. Предложил подраться. Он удивился. Раньше-то я его стороной обходил. Да что там я — все дворовые мальчишки его боялись. Забияка он был страшенный. Ну, схватились мы с ним. Он мне в скулу, я ему — в другую. Он — под подбородок мне. Я зубами клац и кувырком. Он хохочет. А мне так уступать не хочется. Встал, в глазах темно. Разбежался и со всей силы головой в живот ударил его. Он — с ног. Я — на него. И что есть сил кулаками охаживаю. За все прошлые обиды и на будущее. Он уже кричит, а я как оглох. Растащили нас, конечно. Встал мой обидчик. Вижу, неплохо я его отделал. И хотя у самого голова кругом шла, доволен остался. Вернулся я домой. Оказалось, отец все из окна видел и сказал: «Мужчиной становишься. Это хорошо. За себя стоять умеешь. Но помни, бить лежачего — низко и подло. С противником драться надо на равных. А коль свалил, дождись, когда встанет. Упавший — побежденный. Таких не бьют. Не по-мужски это, недостойно человека». Запомнились мне слова отца. Стал я их придерживаться. И вскоре во дворе все ребята зауважали меня. А я если раньше искал их дружбы, то теперь остыл. Будто что сломалось во мне. Дома цветы развел. Лимоны стал выращивать. Все лета ждал. Чтоб снова в лес поехать. Соскучился я по нему. Дома никто этого не замечал. Ну, занялся цветами — неплохо. Все ж не то, что другие. Не гонял целыми днями мяч во дворе. Не выбивал стекол соседям. А мне цветы зимою лес заменяли. Вот так и жил. От лета к лету. Мальчишки, ровесники мои, о морях и небе мечтали. А я — о лесе. Это он меня сильным, уверенным в себе сделал. Чуть школу закончил, решил в лесотехнический пойти. Дома, когда узнали, подумали, что шучу. Отговаривали. Туда конкурс был небольшой. Желающих мало. Лишь те, кто не рассчитывал на знания и боялся в другие вузы подавать. Так и обо мне подумали. Всю ночь я с отцом говорил. Убеждал. И доказал ему. Согласился он со мною. Вот так я и стал сначала лесничим, а потом и директором. Правда, когда меня на Сахалин направили, немного испугался. Далековато показалось. А теперь рад несказанно. Рад, что в настоящую тайгу попал. И работа тут интересная. Не то что там. И лес. Не только заботы о себе требует, а и уважения. Суровый он здесь и добрый. Правда, знания еще нужны. Практические. Опыт. Но и это будет. С годами.
— А кем же тот забияка стал? — спросил Никодим.
— Геолог он теперь. Хороший мужик. Виделись в отпуске. В Карелии работает. Только знаешь скучно мне с ним. Вроде все на месте. Не глуп, порядочен. Но чего-то в нем недостает. Так мне показалось. Тепла в нем маловато. Взбалмошный какой-то. И хотя не злой, даже щедрый, а вот жалости нет в нем. Свою же собаку ногой пинает, на родных покрикивает. Адрес он мне свой дал, да писать ему рука не поднимается. Вероятно, прошлое мое сказалось. Не имел я тогда друзей. Теперь уж ни к чему. Не они мне помогли. Да и отошла эта надобность.
— Вон оно что… Знать, все не случайно в судьбине твоей. А я-то думал, что ненадолго ты к нам.
— Нет, Никодим. К технике и прочему никогда моя душа не лежала. Честно говоря, мне всегда был неприятен вид железок. А запахи смазок, масел, вид проводов даже отвращение вызывали. Бывало, надо в доме розетку или плитку починить — отец делал. Я готов был лучше всю улицу деревьями засадить, только не делать того, что не по мне. Не потому, что не умею. Просто не мое это дело.
Постепенно, общаясь с Никодимом, Лебков познавал секреты и хитрости тайги. А их у нее хватало. Свой характер имела сахалинская тайга. Особый.
Остановились они как-то на обходе перед березой. Никодим вгляделся в нее. И спрашивает:
— Как тебе это дерево?
— Ничего. Нормальное.
— Плохо видишь, Женя. Болеет оно.
— Где?
— Смотри, ветки сохнут от ствола. Листьев на них нету. И макушка плешивеет.
— Верно. А что с ним?
— Гляди, куда клонится. Видишь, вон на тот дубок смотрит. Приглянулся он ей. Вот и подсадить их надо поближе друг к дружке.
— Не может быть. Что ж, выходит, и деревья любят? Я о том никогда не слыхал.
— Они ж живые. А живое без любви не живет. Она всякую травинку греет.
— Ну а если дуб березу не любит?
