Леонид Влодавец - Змеиный клубок
Вообще-то можно было и не думать ни о чем. Жил же, блин, без малого сорок лет и ни о чем толком не задумывался. Нет, конечно, иногда и думал, но как-то невсерьез. На фига это было? Пока маленький был, за Коровина мама с папой думали. Как родить его, выкормить-выходить. Потом, когда в школу пошел, еще и школа за Леху думала. Чему его учить и как воспитывать из него строителя коммунизма. Правда, объяснить Лехе и другим товарищам, зачем, собственно, этот коммунизм строится и что он вообще собой представляет, как-то позабыли. Точнее, объясняли, конечно, насчет того, что все будет по способностям и по потребностям, но откуда возьмется по растущим потребностям, ежели каждый будет давать только по ленивым способностям, не рассказывали. Опять-таки, потребности эти росли так быстро, что уже никаких способностей не хватало. Поэтому когда начал Леха вкалывать, то ему задумываться над высшими проблемами просто времени не оказалось. Он гнал свой план, смотрел, чтоб народ перевыполнял умеренно, чтоб допуски плюс-минус соблюдались, вместо углеродистой стали вязкую не ставили или наоборот. А зачем да почему — по фигу. Завод режимный, мало ли зачем какая деталь изготовляется? Кстати, само «изделие» в полном сборе Леха даже не видел ни разу в жизни. Потому что здесь, у них, только узлы и агрегаты делали, а собирали все в кучу хрен знает где. Насколько эта Лехина работа приближала построение коммунизма, он не знал, а насколько удаляла — думать не собирался. Тогда платили нормально и точно когда положено.
О том, что коммунизм — это плохо, Леха услышал из телевизора. Одни — поначалу их ой как много было! — считали, что так и есть, другие — их поначалу было всего ничего — кричали, что это брехня и козни сионистов, а большинство — и Леха в том числе — сопели в две дырки и помалкивали. И не потому, что боялись получить по морде или сесть в каталажку, а потому, что разбирались во всем очень хреново и не хотели выглядеть дураками. Есть на Руси хорошая поговорка: «Помолчи — за умного сойдешь». Самая лучшая позиция, ежели лень задумываться.
Конечно, за последние годы, когда с зарплатой пошли напряги, а потом Леха начал вести жизнь свободного от работы человека, раздумий стало больше. Иногда приходилось решать такие философские вопросы, как «что делать?», чтоб суметь пожрать хоть один раз в течение дня, и «с чего начать?», чтоб найти хоть какие-то бабки на пропитание. Временами телевизор показывал из Москвы толпы людей с красными флагами (вообще-то у Коровина был черно-белый «ящик» и все флаги смотрелись серыми). Поскольку хреново было везде и очень сильно, Лехе казалось, что вот-вот начнется революция. Где-нибудь там, в Москве или в Питере, как прошлый раз, в семнадцатом году. Решат там, допустим, путем вооруженного восстания вопрос о власти, а потом объявят об этом по телевизору. И можно будет снова топать поутру с похмелья на родной завод, а вечером в поддато-приподнятом состоянии возвращаться домой. Но пока в Москве и Питере ничего не начиналось, а в Лехиной родной деревне все было тихо и спокойно — чего рыпаться?
С Севкой они могли потрепаться о политике. Не все ж про баб рассуждать. Но ведь тоже, если по-честному, в основном, повторяли то, что ушами из динамиков слышали или глазами на экране видели. Тем более что особой разницы не наблюдалось. Давно ясно было, что ситуация точно такая, как в детской сказке про дудочку и кувшинчик. Ее Леха еще во втором классе читал. Даже помнил, иго ее тот же мужик написал, что и «Белеет парус одинокий», только забыл, Лермонтов или Катаев. Там, если кто не помнит, рассказывалось, как одной девочке было лень по траве ползать, листочки поднимать, чтоб собирать землянику в кувшинчик. Конечно, подсуетился какой-то волшебник и предложил девчонке поменять кувшинчик на дудочку. Мол, подудишь — сразу все ягодки тебе откроются и искать не надо. Но собирать-то некуда стало! Вот эта дура и маялась, пока в конце концов не отдала волшебнику дудку обратно. Леха, когда сказку читал, понимал уже, что так не бывает. Но при этом все-таки считал эту девчонку дурой набитой. Нет бы сбегать домой за новым кувшинчиком и собирать себе в свое удовольствие! Найти, как выражался какой-то генсек, «разумный компромисс». Ан нет, надо ей было ставить вопрос: «или — или». Так и нынешние дураки ставят: или пустые полки, но на то, что есть, денег хватает — или на полках все, что хочешь, но по такой цене, что ни хрена не купишь. Точь-в-точь как в сказке.
Сейчас Леха тоже ощущал себя в какой-то сказке. Чем дальше — тем страшнее. Страшно было, когда нашелся в лесу простреленный паспорт. Надо было бросить его, к чертовой матери, там же, где лежал. Нет, не бросил. Страшно было, когда чуть не столкнулся в лесу с Котлом, Мослом и Лопатой. Могли урыть? По идее могли, а могли бы и не тронуть. С чего тогда было пугаться, скажи на милость? Когда с Котлом у Нинки повстречался — уже страшнее Хотя что ему стоило стерпеть тот пинок в зад? Kотел на Нинку был обижен, а его и бить не собирался. Леха ведь сам полез. Счастье, конечно, что Котел случайно на нож напоролся, но скольких страхов его смерть Лехе стоила? Именно после этого он себя дичью почувствовал. Затравленным зверем. И от этого своего животного страха Мосла с Лопатой поубивал.
Но теперь сказка уже вовсю разошлась. Мирный старичок Иван Петрович, оказывается, встал с автоматом защищать Лехин дом от одной банды, в то время как Леха на поклон к другой поехал. Пуля не досталась, так сердце подвело. Галина, видишь ли, стреляла. И, видно, до того разволновалась, что опять крыша поехала. Ирка, наверно, тоже напугалась. Ну, той-то хоть Севку, говорят, живым вернули. Только вот надолго ли? Не любят такие ребятки должки прощать. Хотя, конечно, Севка вроде и ни при чем… Но вот Лехе-то наверняка не простят. Даже если он теперь банкиром на халяву заделался…
Не зря поминал Пантюхов, какие статьи Лехе можно навесить за все дела, которые он успел наработать в последние дни. И не по доброте душевной пообещал их простить. Эго ж чистой воды покупка! Леха нынче купленный человек, наемник. Даже и не человек вовсе, а так, кукла-марионетка. Дерни за одну веревочку — ногой дрыгнет, дерни за другую — рукой, дерни за третью — еще чего-то отчебучит. А надоест — порви все нитки и кинь деревяшку в огонь. Сгорит дотла — и спрашивай потом с угольков за все эти кукольные телодвижения. Только это ведь не какая-нибудь буратинская пляска будет, а что-то посерьезней.
Митрохин искал в немецком бункере планшетку, где было написано, что в квартире Нинки Брынцевой деньги лежат. Значит, нужен ему был этот клад. Неужели прогорал? Может, на Леху хотят долги повесить или надеются, что эти долги за него добрый дядюшка заплатит? Навряд ли. Слишком уж просто и по-глупому. Это даже Лехе, который ни хрена в финансах не петрит, ясно.
В этом-то и все дело. До Лехи доходило медленно, но верно. Его потому и взяли, что он полный нуль во всех этих делах. Да, что этому двоюродному дядечке говорить — подскажут. И что здесь подписывать и выписывать — тоже. Как роботом управлять будут. А что будет при этом своровано, вытащено из тысяч тощих карманов и переложено в десяток толстых — все запишется на Леху. На куклу подставную. Которую потом втихаря уберут, и спросить будет не с кого. Причем могут, наверно, и не просто убрать, а начисто. Так что и следа не останется. Исчезнет Леха, вроде бы смылся с деньгами. Якобы надув сотни или даже тысячи людей, которые будут его проклинать потом. Детям про него пакости рассказывать. И даже если когда-нибудь, через сколько-то лет докопаются до правды, все равно верить будут только плохому.
И что самое страшное — теперь уже все поздно. Теперь он уже не сам по себе. Отсюда, из номера, не выйти. Мальчики не выпустят. Он и первого-то, который у самой двери, не пройдет. А там еще у выхода из коридора к лифту есть, наверно — у выхода из дома. У забора, у ворот — сколько их там еще?
Леха подошел к балконной двери, дернул. Открылась. Вышел на балкон. Ого-го-го! Хоть и третий этаж, а высота метров пятнадцать, как с крыши пятиэтажки-хрущобы прыгать. На асфальт. А Леха не парашютист. Он и со второго этажа не спрыгнет. Тем более что до асфальта еще допрыгнуть надо. Перелететь небольшую такую оградку, метра два с половиной в высоту, сваренную из железных пик. Можно и не долететь, конечно, прямо под окнами газон с подстриженной травкой. Но только там, на этом газоне, тихо и мирно дремлют собачки. Спокойные, ученые, лишний раз лаять не станут. Но только наверняка этих собачек держат не за тем, чтоб они позволяли спокойно вылезать из окон или в них залазить. Скорее всего наоборот. И поэтому они Леху облают тут же, едва заметят, что он, сделав, допустим, из штор веревку, спускается вниз с третьего этажа. А когда спустится —- свалят, встанут с клыками у горла и подождут, пока придут охранники.
Нет, ни черта не выйдет. Придется Лехе Коровину своей тенью прикрывать чьи-то хитрые делишки. И некому пожаловаться. Ведь ясно ж как Божий день, что один из тех, кто укроется в этой тени, будет господин Пантюхов. Он, конечно, все об области печется. Вежливый, добрый такой, предупредительный. Безопасность Лехина его волнует. А ведь это он — Пан. Странно, что Леха только сейчас догадался. Пан Тюхов… Небось его вся эта шушера, которая вокруг него кормится, так и называет.
