Виталий Гладкий - Киллер

Иван Савельевич, дорогой ты мой, а ведь и твоя душа не на месте. Тебя, похоже, «подставили». Но с тобой ладно, это ваши прокурорские делишки, но вот меня зачем?

— Ничего, распутаем, — эдак бодренько говорю я Ивану Савельевичу. Вместе распутаем, — подчеркиваю. — Я рад, что мне придется работать именно с вами…

Увы, ответной радости прочитать на широком лице Ивана Савельевпча не могу. Я ему прощаю, не во мне причина.

— Я тут кой-кого поспрашувов… — Иван Савельевич сокрушенно качает головой.

Понятно. Чего и следовало ожидать. Героев-добровольцев в наше время среди свидетелей найти трудно, а в ресторане-тем паче: нюх на «жареное» у ресторанно-торговых работников отменный.

— Нужно допросить тех, кто был с Лукашовым… — осторожно намекаю я.

— Они здесь.

Это уже обнадеживает. Больше всего я боялся, что Лукашов ужинал с чинами высокого ранга. А к ним подступиться не так просто.

Опрос свидетелей меня вымотал дальше некуда. Все оказалось гораздо сложнее, чем я ожидал. Ну на кой ляд Лукашов поперся туда, где его знает каждая собака? Почему не закрылся в отдельном банкетном зальчике, отделанном в стиле шик-модерн, для особо важных гостей? Кстати, стол был накрыт на шесть персон, так приказал Лукашов. Кого он ждал? И наконец, два его собутыльника, Руслан Коберов и Борис Заскокин.

Что было общего между влиятельным чиновником Лукашовым и двумя этими мордоворотами, которые являлись членами торгово-закупочного кооператива «Свет»?

Вопросы, вопросы… Девиц, напуганных до полусмерти, которые плели черт знает что, мы не стали долго задерживать. А вот Коберова и Заскокина мы с Иваном Савельевичем попытались «прокачать» на всю катушку.

Но не тут-то было: держались они уверенно, солидно, даже с наглецой. На вопрос, каким образом очутились за одним столом с Лукашовым, отвечали как по писаному: дело случая, оказались свободные места. Явная ложь, и они знали, что нам это известно, но в протоколе опроса пришлось записать их показания именно в таком виде. А как бы мне хотелось вернуть время вспять и поговорить с ними сразу после убийства! Увы…

Когда мы с Иваном Савельевичем остались одни, он сокрушенно покачал головой:

— Цэ гиблэ дило…

— Но работать надо.

— А як же.

И такой у него в это время был несчастный вид, что мне стало его искренне жаль. А себя? Если честно, то тогда я об этом не задумывался, хотя стоило бы…

— Что будем предпринимать? — спросил я его, насколько мог, сухо и официально.

Как-никак задание на розыск мне должен давать следователь прокуратуры. Но Иван Савельевич не принял предложенный мною тон. Он посмотрел на меня с мягкой укоризной и сказал:

— Брось. А то ты не знаешь…

— Да знаю… — вздохнул я. — Связи, знакомства Лукашова, мотив преступления.

— Связи, знакомства, — повторил Иван Савельевич и стал суетливо тереть носовым платком свою лысину-его в этот момент даже пот прошиб.

— И нужно повнимательней присмотреться к этим двум наглецам.

— Хамлюги, — согласился со мной Иван Савельевич, что-то сосредоточенно обдумывая.

Я с надеждой выжидательно смотрел на него: по прежним нашим встречам знал, что круглую, как капустный кочан, голову Ивана Савельевича нередко осеняют толковые мысли.

— Оци два бугая… щось тут нэ тэ… — Иван Савельевич достал блокнот и что-то записал. — Отой кооператив… Надо ОБХСС подключить. Пусть проверят.

— Иван Савельевич, только без шума и пыли! — взмолился я, быстро смекнув, о чем речь.

— Ага, всэ будэ тыхэнько… — хитро сощурил глаза следователь. — У меня есть на примете гарный хлопец из той конторы.

— И мне, с моей стороны, не мешало бы повнимательней присмотреться к Заскокину и Коберову, — испытующе глядя на него, сказал я.

— Ой, смотри… Они мужики серьезные. Щоб нэ выйшло чого…

— Так ведь и я не подарок им, — облегченно вздохнул я. Ответ следователя был согласием на «разработку» Коберова и Заскокина…

Я приехал к дому, где жил Лукашов, под вечер. Тело его пока находилось в морге. Как я успел выяснить, Лукашов сменил двух жен и жил с третьей, двадцатисемилетней Тиной Павловной. Детей у них не было.

Тина Павловна была одета в какую-то импортную хламиду наподобие кимоно, которая вовсе не скрывала ее женские прелести. А она была женщина видная: полногрудая, длинноногая, с удивительно прозрачными голубыми глазами, в которых почему-то не просматривалось должное страдание. Некоторое время мы молчали: я с интересом осматривал интерьер комнаты (а там было на что посмотреть), хозяйка с любопытством и не таясь изучала мою персону. Первой нарушила молчание она:

— Хотите кофе? С коньяком?

— Спасибо, с удовольствием, — отказаться я просто был не в состоянии-ее удивительно мягкий, приятный голос вдруг заставил трепыхнуться мое холостяцкое сердце, к тому же мой рабочий день уже закончился…

Кофе был великолепен. Такой у нас днем с огнем не сыщешь, не говоря уже о французском коньяке. Не спрашивая моего согласия, Тина Павловна палила коньяк в две серебряные рюмашки и с женской непосредственностью объяснила:

— Я люблю так. И вам советую. Кофе бодрит, а коньяк успокаивает.

— Понимаю, вам необходимо успокоиться…

— Вы так думаете? — с неожиданной иронией в голосе спросила она, заглядывая мне в глаза. — Или советуете по долгу службы?

Я невольно смутился:

— Извините, я… в общем, такое горе…

— Горе… — Тина Павловна медленно, врастяжку выпила. — Вам-то что до этого? Горе… — повторила она. — А если нет? Бывает такое? Ну вот нет горя, нет страданий — и все тут? Черствая я, бездушная, да? Простите за возможно нескромный вопрос — сколько вам лет?

Я ответил.

— Мы с вами почти одногодки. И в то же время я старше вас минимум вдвое. Почему? Хотите начистоту?

Я, естественно, не возражал, только изобразил приличествующую моменту мину глубокого сочувствия и понимания.

— Вышла я замуж за Лукашова, надеюсь, вы понимаете вовсе не по любви. Он меня просто купил. Вот так — взял и купил, как красивую безделушку, отвалив моему папеньке за меня «Волжанку» и новую квартиру в центре города. С гаражом. Калым, бакшиш, или как там это все называется… Нет, нет, я с себя вины не снимаю! Двадцать три года — возраст для девушки-невесты приличный, предполагает некоторою самостоятельность в мышлении и поступках. Но я была тогда студентка, заканчивала экономический факультет университета, ждала распределения в какую-то тмютаракань, уезжать из города не хотелось… Вот так все и вышло… просто…

— Тина Павловна… — начал я с отменной вежливостью.

— Прошу вас, очень прошу — зовите меня просто Тина. Иначе я чувствую себя старухой.

— Хорошо, Тина, у Геннадия Валерьяновича были враги?

— Сережа… можно я буду вас по имени? Сережа, скажу вам откровенно: он никогда и ни при каких обстоятельствах не посвящал меня в свои проблемы. Правда, я ими и не интересовалась. А последние год-два мы и виделись редко — заседания, совещания, когда он приезжал домой, я уже спала. Потом командировки… В общем — перестройка…

А вот это уже зря, Тина Павловна. Ну зачем же мне, извините, лапшу на уши вешать? Ведь лежит в моей папочке записка, которую мы нашли в бумагах покойника в его рабочем кабинете:

«Ген! Тебя разыскивал В. А. Срочно позвони ему. Очень важное Дело.

И почерк, Тина Павловна, между прочим, ваш. Мы ведь тоже не лыком шиты, не лаптем щи хлебаем. Кто такой В. А.? Ладно, с записочкой повременим. Будем «качать» дальше…

— Тина, если можно… — выразительно показал я глазами на бутылку «Камю».

— Конечно, конечно. И кофе?

— И кофе — не сопротивлялся я: урезать так урезать, как сказал японский самурай, делая себе харакири. Увидел бы эту картинку Палыч…

Коньяк на Тину Павловну подействовал обнадеживающе. Для меня. Она раскраснелась, стала раскованней, и во взгляде, в котором прежде проскальзывало беспокойство, а временами и холодная настороженность, появилось нечто, льстящее моему мужскому самолюбию.

— Тина, скажите, за день-два до смерти Геннадия Валерьяновича не случилось что-либо неординарное, из ряда вон выходящее? Ну, например, некое событие, возможно, неприятное известие…

Она ответила чересчур быстро:

— Нет, нет, что вы! Все было… как обычно…

Вот и не верь медикам, когда они говорят о вреде алкоголя. Тина Павловна на некоторое время совершенно потеряла над собой контроль, и выражение испуга, даже, я бы сказал, ужаса, появилось на ее внезапно побледневшем лице.

Что за всем этим кроется? А ведь дата на записке — день, предшествующий убийству… Кстати, нужно узнать, есть ли у Лукашова дача.

Это море и эта орава людей, с утра до вечера галдящая и что-то жующая, и озверевшее солнце, от которого нет спасу даже в тени, в конце концов сведут меня с ума. Я боюсь сорваться, из последних сил сдерживаю себя в мелких конфликтах, порой случающихся в бесконечных очередях за жратвой, иногда мне хочется выхватить наган и стрелять, стрелять в эти потные, самодовольные рожи отдыхающих, а последней пулей разнести вдребезги свою башку, наполненную не мозгами, а, как мне кажется, горячей, клокочущей грязью. Деньги… Их у меня много. Больше чем достаточно. Можно купить все, что душа пожелает. Но что у нас купишь? И зачем, кому? Одеваюсь я просто, мне особо «светиться» незачем, кутежи в ресторанах не по моей части, потому как спиртного в рот не беру, а женщины… Они у нас бесплатные. За исключением путан, но на этих крыс у меня душа не встанет, я ими брезгую.