Эльмира Нетесова - В снегах родной чужбины
— А приятель ваш где? — спросил Федька.
— Он умер. Не дождался пересмотра. За чужие грехи ответил жизнью. И за доверчивость. Слишком порядочным человеком был. Думал, все так же живут. На зарплату. Но ошибался. Так и умер бессребреником.
— А я считал, что приговоренных к расстрелу убивают, — вырвалось у Федьки.
— Иных расстреливают. Это верно. Особо убийц. Их не привозили на рудник. Еще насильников. Особо за изнасилование малолетних.
— А ты откуда знаешь? — спросил Бобров.
— Прежде чем на рудник нас отправить, сидели мы в общей камере с такими же смертниками. Услышали, кто за что попал. Насильников от нас на третий день увели. Потом их вещи охрана под опись забрала для пересылки родным. Еще через три дня — убийц. Так же… А нас со шмотками забрали… Больше десятка человек. Четверо уже умерли. Я — здесь. Остальные на руднике. Увидят ли волю? Да кто ж знает! За них вступиться некому.
— А как твои подчиненные теперь? Разве им ни хрена не будет?
— Не знаю я! Дай Бог самому душу унести отсюда. Уж не до мести. На нее просто нет сил, — отмахнулся сосед равнодушно.
Этот человек чем-то приглянулся бугру барака. И тот приносил ему чай, заваренный на березовых почках, зверобое. А то, растирая в пыль древесный уголь, мешал его в кашицу, заставлял есть, говоря, что эта мерзость выводит радиацию из крови.
Так это было или нет, но через месяц сосед Федьки уже не пугал зэков мертвенной бледностью, живее передвигался, лучше ел и спал.
Архипыч заставлял его есть морошку на болоте, едва тот уставал, не перегружал работой. Сам собирал для него яйца куропаток под стлаником и заставлял есть через силу.
Мужик давился, но ел. Его пичкали чесноком и вареной свеклой. Его берегли от простуд. А он после работы вел табель выходов, подсчитывал заработки каждого и объявлял, сколько кому осталось до воли.
Только о себе молчал, не зная, что его ожидает.
— Освободят тебя, раз из рудника взяли.
— Хрен там! Обязаны были перевести в следственный изолятор, коль дело попало на новое рассмотрение! Если этого не сделали, значит, кто- то срок влепить хочет, оправдать рудник, чтобы самому за следственную ошибку не оказаться на руднике.
— Нет, мужики! Этот выйдет! Нельзя ни за что человека мучить всю жизнь, — возмущался Архипович.
А сосед, просыпаясь ночами, ворочался с боку на бок. Не мог уснуть… О чем думал он? Чего ждал? О чем мечтал? Того не знал никто.
Он мог подолгу лежать тихо, молча, уставившись взглядом в одну точку. Он никого не ругал, ни на кого не сетовал, не винил в своем несчастье. Он молча сносил все, что уготовила ему судьба.
Ни с кем не ругаясь, не споря, жил человек своею жизнью, в полном неведенье. Другие, что крепче его, случалось, плакали. Этот, сцепив зубы, молчал…
Прошло три месяца. Ни одного письма или посылки из дома не получил сосед. Федька делился с ним тем, что получал от кентов. Угощал радушно. Жалел мужика. Тот был предельно щепетилен и не позволял себе объедать соседа. Не пользовался его добротой. Если и возьмет курева — не больше папиросы. Колбасы — лишь один кружок, чтобы от запаха вовсе не отвыкнуть.
И вдруг вечером за ним пришел оперативник. Позвал к начальнику зоны. Срочно. Ничего не стал говорить, зачем понадобился человек под самый отбой.
Зэки насторожились. Ждали нетерпеливо, поминутно выглядывая за дверь. Беспокоились за человека. А тот, едва волоча ноги, пришел через полчаса. Рот от уха до уха в улыбке растянул. Глаза глупыми слезами залились.
— Воля! Завтра утром ехать надо! — говорил мужик, теряя голову от счастья.
Его поздравляли. Все мужики, вся бригада улыбалась редкому везенью.
— Это все жена! Моя Ольга! Моя умница! — достал он фотографию, чтобы все увидели, какая у него жена.
Федька, взяв в руки фото, глазам не поверил.
— Будь ты проклята! — сорвалось само собой.
— За что ты так? — изумился сосед, ничего не знавший о Федьке. Тот вернул фотографию молча. Ничего не хотел говорить, но тут бугор подошел:
— Объясни, за что человека обидел?
И Федька рассказал все, вплоть до последнего процесса, когда увидел на пальце судьи вдовье кольцо.
— Я слышал о тебе. Рассказывала жена о первой любви своей. Обижалась, что в самую лихую минуту ты предал. Не поддержал, когда дед умер. Не пришел. Отказался и забыл. Испугался затрещин от местных ребят. На своей, деревенской, женился. Оставив Ольгу на посмешище всему поселку. А она ждала тебя. Ты же даже не объяснился с нею. Смелости или любви не было. Она тебя не предала больше, чем ты ее. Это только я знаю. Ты был единственным. Но не оценил. Не понял. Не знал, сколько ей из-за тебя пришлось вынести и стерпеть. Она не упрекала. Ничего не рассказала. Когда поняла, что тебя не вернуть, свела счеты по-бабьи. Я это предполагаю. Что же касается вдовьего кольца, ее уведомили о моей смерти. И тогда она решила очистить хотя бы имя. Свое и мое… Как видишь, ей повезло…
— Но как сумела она при судимом муже остаться судьей? — спросил ревизора кто-то из мужиков.
— Со статьей о взятке у вас должны были конфисковать все имущество и бабу немедленно выкинуть из суда! — заговорили знатоки уголовного кодекса — бывалые, тертые зэки.
— У нас забирать было нечего. Когда решение обо мне огласили, о конфискации никто не упомянул. Знали, как живем. Видели. Ну, а Ольга, помимо того, что работала судьей, была депутатом. Ее не так-то просто было снять. А собирать сессию специально никто не стал бы. Тем более что судили не ее. Конечно, делали запросы о вкладах. Да откуда они у нас? Жили, как все. Вот только со мной неувязка вышла. Да и то разобрались. Слава Богу!
— Сволочь она у тебя! Таким нельзя жить среди людей! — кипятился Федька.
Но его никто не поддержал. А утром, когда он проснулся, сосед уже уехал из зоны.
«Малина», присылая Федьке «грев», сообщала новости с воли. Мол, с весны из ходок ожидается пополнение. Что теперь в гастроли ездят с оглядкой. Посмеялись: мол, из прежней «малины» пахан прислал за Власом и Федькой кентов, обещал за них Казбека на сход воров притянуть, чтобы тот под разборку загремел.
Узнал он, что недавний воровской сход прошел в Саратове. И на нем было решено не мокрить отколовшихся кентов, если они с мусорами не контачат и своих, законников, не закладывают.
«А все от того, что отколовшихся теперь много. Всех не ожмуришь, да и к чему?» — писали кенты.
Федька читал их письма с жадностью. Хоть какие-то новости узнать хотелось. Потом интерес к письмам притупился, а там и вовсе угас.
— Калина-малина… А сколько нужно человеку, чтобы жить спокойно? Кусок хлеба? Так его всегда себе заработаю. Зато спать буду спокойно. И никакая хорячья-лягавая харя не нарисуется в мою хазу! Сколько той жизни в запасе осталось, чтобы по стольку ходок в зоне канать? — говорил Архипычу круглый, сдобный, как булка, саратовский вор.
— Хм-м, а я совсем завязал с фартом! Меня по горло достало! Хана нынче! Сам себя из закона вышиб. В один день! И теперь в дело не похиляю! Я ведь чудом дышать остался. Из-под «маслины» взяли в секунды! Я уж откинуться успел. А меня за шкирку. Мол, рано, гад паршивый! — разговорился внезапно Архипович. И, заметив, как внимательно слушают его мужики, вздумал рассказать свою историю.
Федька медленно пил чай за столом, смакуя каждый глоток душистого кипятка. Он для себя пока ничего не решил на будущее. И хотя за плечами осталось больше половины срока, был уверен, что времени на размышленье у него больше чем достаточно, успеет все обдумать, взвесить…
За прошедшие годы он притерпелся к зоне, людям, работе. Привык и к бугру, с которым предстояло прожить в зоне последнюю зиму.
Нет, Федька не был с ним дружен. И хотя в бараке они остались единственными старожилами, он не знал, за что и как попал в зону бугор.
Глава 5. ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ
— Меня цыгане сперли из дома. Я тогда малышом был. Схватили за руки, в телегу положили, закидали тряпьем. Воровать научили, плясать. Всякая наука мне легко давалась. А когда подрастать начал, удачливее меня во всем таборе ворюги не было. Вскоре я смекнул, что не стоит мне кормить целую ораву, и смылся от цыган, решил жить самостоятельно. Меня уже во многих городах к тому времени знали. И фартовые. Взяли к себе не раздумывая. Нет бы мне, дураку, домой вернуться, утешить стариков. Мол, жив! И, радуя их, начать все заново. По-человечьи! Так вот понравилась, падлюке, жизнь собачья! Деньги полюбил, карты, золото, водку! И особо — девок! Ими никак не мог насытиться. Даже цыгане прыти моей удивлялись и говорили, что я весь в сучок вырос. В детстве шибздиком долго был. Не рос. Судьба словно знала, что ждет меня, и оставляла в незаметных. Так я еще безусым к девкам под юбки лазил. Сколько меня лупили, — отучить не смогли. Кобелиное с пеленок въелось. Я ж на девок все свои навары тратил. Одной бусы с серьгами, другой — кофту алую, третьей — полушалок цветастый! Ох и хороши цыганки в любви! Горячая у них кровь. Нигде равных не встретил. Так и остались в памяти навсегда самыми лучшими, красивыми, жаркими. Ну, так-то сбил я все-таки оскому, когда первый раз в ходку загремел. На девке меня подловили. Пронюхал кто-то мою слабину. И лягаши попутали.
