Олег Вихлянцев - Стукач
– Мама!!! – в последний раз дико заорал Монахов перед тем, как быть вышвырнутым за двери.
А уже на улице до его слуха донеслось:
– КЕ-Е-ШЕ-Е-НЬКА-А!!!
Он вновь рванулся в холл, но с лету наткнулся на четверых санитаров, которые мгновенно парализовали его болевыми приемами и потащили к проходной.
– Степаныч! – рявкнул один из них вахтеру, когда они с трудом протаскивали Кешку через узкую вертушку. – Ну ты охренел совсем! Кого сюда пускаешь?!
– А чего? – хихикнул тот. – Самое то!
– Пошел! – крикнул тот же санитар, но уже не вахтеру, а Кешке.
Вчетвером они без труда отправили тело Монахова в короткий полет. Оторвавшись от земли, Кешка через какие-то доли секунды шмякнулся на асфальтированный тротуар.
– И чтоб ноги твоей!.. – крикнули с проходной и захлопнули дверь.
Полежав так немного, он со стоном, поднялся. Голова кружилась, слегка подташнивало. С ненавистью глянув на проходную психиатрической больницы, он перевел взгляд на тормознувшую возле него черную «Волгу». Правая передняя дверца отворилась, и из салона чуть, высунулся человек, при виде которого Иннокентий Монахов едва не потерял сознание.
– Ушиблись? – участливо и мягко спросил Иван Иванович Багаев.
– М-м! – сжав зубы, издал Кешка нечленораздельный звук.
Все происходящее было похоже на липкий, ни на секунду не прерывающийся кошмар. Освобождение из колонии оказалось лишь чисто формальным актом.
Хабаровский край, Верхнебуреинскнй район
…По весне река. Бурея взбеленилась, вздымая многометровыми торосами ставший ноздреватым и потрескавшимся лед. Красно-бурые и ледяные даже в августовскую жару, не говоря о раннем апреле, воды ее мощно двинули с севера, грозясь стереть с лица земли все, что попадется им на пути. А на пути был ветхий деревянный мост, который берегли местные люди пуще всего прочего.
Из Чегдомынского шахтоуправления прибыла бригада взрывников, заложившая динамитные шашки в торосах перед мостом. Направленный взрыв должен был раздробить ледовые глыбы на мелкие части, облегчив таким образом силу давления на опоры моста.
Мероприятие почтили присутствием и Устимыч с секретарем Ургальской парторганизации. Они прикатили в парторговском «газике» и сидели под брезентовым пологом машины, попивая из термоса горячий чаек, настоянный на лимоннике и элеутерококке – ближайшем родственнике жень-шеня.
– Глянь-кось! – кивнул Устимыч в сторону моста, где взрывники уже завершили закладку шашек и заняли позиции в укрытиях. – Щас громыхнет.
До взрыва оставались считанные секунды, когда Соленый выбрался из-за руля и побежал к ним.
– Погляжу поближе! – крикнул он на бегу председателю сельсовета.
– Ох, шальной! – покачал тот головой.
А Соленый тем временем уже плюхнулся на живот прямо в сугроб рядом с бригадиром взрывников.
– Ты чавой, Платон Игнатьич? – удивленно и испуганно вперился тот в него взглядом. – Сейчас как ёхнет – костей не соберешь!
– Извиняй, Силантьич! – миролюбиво отвечал Соленый. – Я чуток ближшей, штоба виднее было.
– Рвануло ба табе по мудям, знал ба, как во-но – ближше! – незлобиво продолжал тот поругиваться.
В это время оглушительный взрыв потряс онемевшую за долгую зиму тайгу, сдувая одним махом брылы снега, нависшего на ветвях деревьев, и поднимая на крыло всех окрестных сорок.
– Вот так силища! – восхищенно округлил глаза Соленый, когда звуки взрыва утихли и их сменил не менее оглушительный треск двинувшегося льда.
– А ты как думал? – не без гордости за свое ремесло глянул на него бригадир взрывников.
Когда взрывные работы были завершены, люди собрались в машине секретаря парторганизации.
– Слышь, Прохор Силантьич, – произнес Соленый, протягивая бригадиру жестяную кружку с обжигающим чаем, в который не забыли плеснуть медицинского спирта. – А до хрена ли у тебя того динамиту?
– И до хрена, и выше, – был ответ.
– Вот я и думаю: мне тожь нужон, – проговорил Соленый.
– Табе на штой?
– А хучьбарыбеху по осени глушить на Бурее!
– Вот по осени и приходь, – хитро прищурился прижимистый взрывник. – Тама поглядим-тить.
– Ну уморил! – развел руки Соленый. – Ты до осени и про уговор-то забудешь напрочь. Нет уж, давай так: коли не жалко, отвесь чуток. А коли жаба душить – ешь его сам с солью! – последнюю фразу Соленый произнес, как бы немного обидевшись.
Мужику стало неловко. Он поерзал-поерзал на кожаной седушке «газика» да и сдался.
– Лады! Черт с тобой! Забирай сабе все, что сягодняй осталося!
– Эк расщедрился! – удивился даже Устимыч.
– А чавой? Хорошему человеку – ни в жисть не жалко!
Забрал тогда Соленый приличное количество динамита и припрятал его в укромном месте – том самом, где много лет назад убил несчастного промысловика. Там же оставался на хранении принесенный с зоны автомат Калашникова – в целости и сохранности, тщательно смазанный и обернутый добротной рогожей. Патроны к нему были обложены промасленной бумагой…
* * *Узнав от секретаря Чегдомынского райкома, что в четверг, то бишь через два дня, ожидается прибытие инкассаторов с зарплатой и премиальными для работников шахтоуправления, Соленый принялся активно готовиться к встрече «дорогих» гостей.
– Далеко собрался, Платон? – спросил его Федор Устимович, когда он садился за руль своего «газика» и хотел было уже рвануть на всех парах от избы сельсовета.
– Недалече, – как мог беззаботно ответил Соленый. – К Лиственному прокачусь.
В поселок Лиственный, расположенный в получасе езды от Ургала, бывший бригадир лесопилки и нынешний секретарь парторганизации наведывался частенько за парным молоком – «подлечить кишки». И потому Устимыч ничуть не удивился.
– А-а! Ну валяй с Богом. Тока к темну поспей, повечеряем вместе. Табя жонка моя звала сягодняй.
– Непременно буду! – с улыбкой ответил Соленый, соглашаясь на званый ужин в доме хлебосольного Федора Устимыча.
А через час с небольшим он уже подруливал к той самой мари, на которую случайно вышел впервые весной тысяча девятьсот шестьдесят пятого года.
К самой избушке приближаться не стал, чтобы не оставлять на мягком мху следы протекторов. Оставил машину в стороне, среди деревьев, и шел еще пешком минут пятнадцать.
Избушка убитого десять лет назад Соленым Платона Игнатьевича Куваева прогнила и покосилась без присмотра и ухода. Она почти по самое окошко вросла в марь и, казалось, лишь чудом держится еще на этой сгнившей земле. Все вокруг – и нетронутый мох, и разросшийся кустарник, и отсутствие каких-либо тропинок – свидетельствовало о том, что гостей не было давненько. Лишь сам Соленый приезжал сюда по весне – чтобы запрятать динамит, перебрать, почистить и заново смазать автомат.
Все находилось в идеальном порядке. Он бережно переложил кубики с динамитом, проверил взрыватели, разобрал, протер и вновь собрал автомат, убедившись, что ударно-спусковой механизм не подведет в самый ответственный момент, снарядил магазин и все это погрузил в свой «газик».
Спустя некоторое время Соленый мухой пролетел через Лиственный, прихватив там бидон с молоком, и затем поспешил в Ургал. Начало смеркаться, и его уже давно ждали в доме председателя сельсовета.
– Ну наконец-то! Проходи, Платон Игнатьич! – радушно встречала его на пороге хозяйка.
Стол ломился от яств, и Соленый с Устимычем, не томясь более, разлили самогон по стаканам. Правда, в сельмаге теперь продавались водка и питьевой спирт. Даже настоящее вино «Агдам» стоимостью в два рубля двадцать копеек стояло на прилавке! Но они всему перечисленному предпочитали старый и проверенный напиток местных старожилов – «брусниковую».
Ленинград
Иван Иванович Багаев спецрейсом прилетел из Москвы в Ленинград. На свидание с Иннокентием Монаховым. Если, конечно, допустимо называть свиданием встречу вербовщика со своим человеком[64], числящимся в анналах агентурного отдела под псевдонимом Голубь. Почему именно Голубь? Наверное, сам майор Багаев не смог бы вразумительно ответить на этот вопрос. Так сложилось. Да и какая разница? Главное, что Кешка по-прежнему находился у него на крючке.
Конечно, он мог еще в лагере сообщить Монахову, что их, так сказать, сотрудничество не окончится после освобождения последнего из-под стражи. Но не сказал. Иннокентий вышел на волю в полной уверенности, что он искупил свою вину перед государством и народом и теперь совершенно свободен.
«Рано пташечка запела! – думал о себе Монахов. – Как говорится, коготок увяз – всей птичке звиздец. Ты расслабился в своем Ленинграде. Вон как кричал от счастья на Московском вокзале: „Я люблю тебя!» Ну на квартирку к себе сбегал – огорчился, что мамашку в дурдом определили. В психбольницу смотался. Тоже впечатления ниже среднего. Мамка никакая. Санитары уроды. Тротуар грязный. Рожей-то ох как больно… И вдруг откуда ни возьмись – майор Багаев собственной персоной, среди такой грязи и – весь в белом! Ну не в белом… Один хрен, никуда ты от него не денешься».
