Юрий Комарницкий - Возвращение на Подолье

Сеть заброшена…

— Ту, которая на брудершафт выпьет со мной фужер водки.

Они загораются.

— Мы все выпьем… Не забывай, мы сибирячки.

“Ишачки вы, а не сибирячки” — думает он, и говорит вслух:

— Но, тут, девочки, включается гусарский вариант — кто осилит больше фужеров.

— Плевать, что гусарский, мы сибирячки.

В зале полумрак. Они похотливы и упрямы. Каждая выпивает по два фужера. На графин с минеральной, из которого наливает он себе, не обращают внимания.

Проходит десять — пятнадцать минут. Начинается. Пышные тела костенеют, все больше напоминают манекенов.

— Таня, Валечка, Катюша, — прикасается он к белым окорокам рук и видит, что они уже далеко.

В кабаке темно и бестолково. Никому ни до кого нет дела. Он придвигает стулья с тушами поближе к столу. “Только не хватает, голубки, чтоб вы у меня рассыпались,” — говорит он вслух, и пальцами иллюзиониста открывает сумочки, освобождая содержимое кошельков. Массивные обручалки и перстни снимать труднее. Для этого приходится вихляться в реверансах, пожимая руки и поочередно целуя сосиски пальцев. Кое-как он снимает сережки и выскакивает на улицу.

Тверская величественна и прохладна. Спешить не хочется, но содержимое карманов гонит в гостиницу.

На Пушкинской милицейские пикеты. У подозрительных проверяют документы. Жители южных регионов размахивают руками, доказывают. Быстрым шагом он проходит мимо. Красивый блондин, похожий на иноземного студента, подозрения не вызывает. На Владыкино, как всегда, темень. Идти через дворы неприятно и небезопасно. Пистолет с собой он не брал.

Наконец родимый “Восход”. Василий проходит в холл четвертого корпуса и предъявляет пропуск. “Ура, кажется, я дома.” Он закрывает дверь на ключ и вытряхивает содержимое карманов на кровать. “Ого, вместе с побрякушками набежит на десять тысяч баксов. Хороший улов!”

II. Одинокий волк

Рассвет из окна гостиницы не сравнишь с рассветом из окна барака в колонии. Краски, в принципе, одинаковые, но…. Здесь — осторожный стук и слова: “Мужчина, будете продлевать номер?”, там — “Подъем, подъем, суки, вы не на курорте!”, и лупит, лупит металлический прут о железные спинки коек.

Окна его одноместного номера выходят на привокзальную площадь платформы “Окружная”. Неутомимый шашлычник уже потчует имущих граждан отличным мясом. Василий принимает душ, стряхивает остатки похмелья и выходит на улицу.

Мужская пища ощутимо вливает силы, а несколько глотков пива их закрепляют, приносят равновесие психики с физикой.

Возле торговцев мелким товаром уже кружатся лопоухие бандиты. Одетые в спортивные костюмы, как зэки в мелюстин, они важно разгуливают и бросают торговцам фразы, от которых его тошнит.

— Ну, как, братан, все ништяк? — получив утвердительный ответ, они напыжено продолжают: — Смотри, братан, чтоб все было ништяк. Если чё, сам знаешь, зави.

Как правило, путь их на свободе после отсидки недолог. Выбрав кормушку, они будут черпать из нее до тех пор, пока кто-либо из своей братии не сдаст их в контору. Другое дело те, кто вертится возле валютников и приезжают на БМВ и “Мерседесах”.

Одетые в шикарные костюмы, при галстуках они выпархивают из машин, обводят окружающих ласковым, предупреждающим взглядом и заскакивают обменивать сотни тысяч.

— Ничего, доберемся и до вас, — шепчет он, — в свое время.

Частный магазин забит до отказа барахлом. Москва не Караганда. Тряпье на любой вкус, по любой цене. Он выбирает на смену пару джинсов и английскую кожу. Боковым зрением замечает солидного клиента. Вернее, не его, а огромный кожаный “лопатник”[52] до отказа набитый зелеными. Упакованный толстяк набирает женских шмоток на семьсот баксов.

Такой случай упускать не стоит. Если уедет на машине — его счастье.

Толстяк бросает пакет в фирменную сумку, выходит из магазина и тащится к метро.

У продовольственного магазина, спрятанного в тени деревьев, Василий выбирает удобную позицию. Магазин закрыт, людей нет. Василий вынимает из кармана двадцатидолларовую купюру и подходит к толстяку.

— Извиняюсь, мужчина, доллары не поменяете по курсу…?

Он называет заниженный курс, должно сработать. Пословицу “жадность фраера сгубила” придумал гений.

— Канечно, дарагой, паменяю. Почему не паменять хорошему человеку?

Толстяк вытаскивает кошелек, отсчитывает деньги. Василий бьет ребром ладони ниже двойного подбородка. Толстяк падает как мешок картошки из рук пьяного грузчика. Двое прохожих разворачиваются и семенят в обратном направлении. Василий бросает пустой кошелек на толстопузого, снимает перчатки и уходит.

На эскалаторе в мозг закрадывается противная мысль: “А что, если они начнут шерстить гостиничный комплекс. Черт бы побрал бакланские наклонности, в самом прямом смысле нарушил заповедь “где живут — там не срут”.

Он выскакивает из метро и бежит к гостинице со стороны кинотеатра “Рига”. Время есть. Пока менты расчухаются и поймут что к чему, пройдет несколько часов. Он собирает вещи, ловит такси и уезжает с Окружной.

Самое опасное место для человека с его биографией это вокзал. Вокзал — раздолье для милиции и капкан для джентльменов удачи. На вокзале сотрудники милиции не обделяют вниманием ни степенных отцов семейств, ни простых парней в тельняшках с бакенбардами. До всех у представителей власти есть дело, тем более, что господин Лужков дал охоте на людей зеленый свет.

Василий вспоминает виденную по телесети рекламу, и держит путь в квартирное бюро Мострансагентства.

Так бы давно. По Москве море квартир, море возможностей.

Однокомнатная стоит бешенных денег, но он уже в силах ее поднять. Ему везет.

Баррикадную можно фактически считать центром. Ванная в порядке, есть телевизор, на кухне посуда. Хозяйка, толстая блондинка опасных лет, хоть сейчас готова разделить с ним ложе.

— Такой молодой и без жены, — стреляет бледно-голубыми глазками, — в таком возрасте без женщины болеть начнешь.

Она наглая как лагерный педераст. Ходит за ним по пяткам, хватает за руки. “Ну, что же, — решает он, — разгрузиться можно и с такой.” Ее тело ассоциируется у него с деревянным корытом, наполненным холодцом. Она — мечта шоферов-дальнобойщиков, категории людей, обожающих, из-за недостатка комфорта, толстух. Его же в ней устраивает только ее любовь к минету. Они выпивают вторую бутылку шампанского, она делает третий заход, и он проводит Эльвиру туда, где ее ожидают муж и дети.

Нервный стресс полностью снят. Василий принимает душ, меняет постельное белье и погружается в блаженство легкого сна.

Василий бродит по Москве и чувствует себя превосходно. Проводит рукой по лицу. Кожа мягкая и бархатистая. Дышится легко, в теле легкость, настроение хорошее. Казахстан, с его суховеями и песчаными бурями, кожу лица превращает в испещренный трещинами барабан. Глаза вечно слезятся, часто болит голова. Спасает чай. Не удивительно, что казахи употребляют его в огромном количестве.

У станции метро “Динамо” скопище маршрутных такси. Василий садится в первое попавшееся, продолжает знакомиться с Москвой. Ему безразлично куда ехать. Он выходит на Вишневского, бредет вдоль трамвайной линии. Вскоре попадает в парк “Дубки”. Где-то близко телецентр. Шпиль вышки врезается в небо.

Господи, как здесь хорошо! Запах прелой листвы, пруды, никакого скопища, присущего центру.

Василий садится на скамейку, расслабляется, наблюдает за семейством, отдыхающим по соседству. Один ребенок егозит в коляске, второй, девочка, порхает возле счастливой мамы. Папа пыхтит сигаретой, читает газету. Вот оно истинное человеческое счастье, которого у него никогда не будет.

“Не будет, не будет!.. Будут продажные шлюхи, а семьи, детей, дома и душевного равновесия никогда не будет. Старости тоже не будет. А если опять зона — застрелюсь, прежде чем возьмут. Если даже удастся свалить за бугор, с моим туфтовым воспитанием и уголовными наклонностями одна дорога… пуля из револьвера полицейского. Откуда такая уверенность?.. Не знаю. И все же, даже я, великий грешник, чувствую рядом с собой божье присутствие. Чувствую с раннего детства, и порой это даже меня страшит. За малейшее насилие над безобидным, беззащитным существом я в считанные дни получаю возмездие. Я скрупулезно за этим проследил, и глубочайше убежден, что Бог есть. Мне страшно говорить, но присутствие дьявола я тоже чувствую. Он подбивает меня на кровавые преступления, и мне стоит большого труда сбалансировать здравый рассудок, подаренный мне Богом, с лихорадочными порывами к совершению преступлений. Да, я применял оружие. На моих руках есть кровь. Но до сих пор я поднимал оружие, чтоб защитить свою жизнь от подонков, давно продавших дьяволу то, что когда-то было душой. Грабил же я, в основном, оголтелых, толстомордых барыг, которые, в отличие от вампиров, пьют у окружающих кровь без перерывов — как ночью так и днем”.