Юрий Комарницкий - Возвращение на Подолье

Комарницкий Юрий Павлович

Возвращение на Подолье

Часть первая. ПУТЬ К СВОБОДЕ

1 На грани срыва

Обхватив голову руками, бывший начальник спецкомендатуры города Караганда майор милиции Константин Харасанов сидел в одиночной камере СИ-16[1]. Все жалобы и заявления о предоставлении ему адвоката стопорились где-то в стенах тюрьмы. Он уже начал понимать, что система, которой он так долго служил верой и правдой, решила его уничтожить. Известная русская поговорка “Ворон ворону глаз не выклюет” на поверку подтверждения не находила. Вот уже год его, бывшего офицера милиции, бросают в камеры к уголовникам. Год он находится на грани между жизнью и смертью.

Каждая жалоба прокурору влекла за собой перевод в новую камеру. Как уголовники до сих пор его не убили, он точно объяснить не мог. Вернее сказать, уже не мог. Различные ситуации переплелись в столь запутанный клубок, что, желая вспомнить, напрягая мозг, он сразу же начинал ощущать полное физическое бессилие.

Иногда приходила мысль покончить с собой. В принципе, жизнь прожита. За спиной пятьдесят лет, в которые поместилось все положительное, что дарит человеку жизнь — любовь, материальное благополучие, уважение и почет. Но, оказывается, кроме положительных эмоций судьба уготовила его еще здоровому организму самое страшное — гнить в застенках Карагандинской тюрьмы.

Харасанов неплохо знал законы, всегда этим обстоятельством гордился, но в этих стенах вдруг с ужасом почувствовал, что обусловленных законом прав у заключенных фактически нет. С первых же дней, когда он с пеной у рта требовал адвоката, следователь, ведущий его дело, абсолютно спокойно ему ответил: “В начале следствия закон адвоката не предусматривает. Вы имеете право на адвоката только в том случае, если являетесь психически больным и не имеете возможности сами себя защищать”. Но Константин не был психически больным и поэтому все его просьбы о предоставлении ему адвоката оставались без внимания. Его игнорировали, над ним смеялись. Постепенно в административном аппарате следственных органов он стал ничем иным как нарицательным. Его следователь в глазах коллег прослыл великомучеником и, когда он отправлялся в тюрьму, коллеги сочувственно спрашивали:

— Ты куда?.. Опять по делу правдолюбца?

Начальник тюрьмы Петренко Иван Григорьевич вначале еще перечитывал заявления и жалобы Харасанова, но однажды, плохо выспавшись, на собрании сотрудников аппарата процедил:

— Нечего с ним няньчиться… Пусть сидит в общей камере.

Это в “общей” младшие чины перекроили на общих, и Харасанов отправился путешествовать по камерам Карагандинской тюрьмы.

О нем помнили, но о нем забыли. Только тогда, когда из тюремной столярки раздавался своеобразный стук, свидетельствующий о сколачивании очередного гроба, начальник тюрьмы спрашивал у офицера ДПНСИ (дежурного помощника начальника следственного изолятора):

— Это не для нашего правдолюбца? — а услышав отрицательный ответ, лукаво улыбался и говорил:

— Такого еще не было… В Книгу Гиннесса нада-бы.

Несмотря на то, что убийство в тюрьме любой страны является чрезвычайным происшествием, необходимо заметить, что в то же время, оно является избавлением кого-то от кого-то. Если на одну чашу весов богини правосудия Фемиды положить этих “кого-то”, а на другую — неприятные последствия в связи с убийством, сначала чаши уравновесятся, а затем чаша с “кого-то” поползет вниз. В той стране, где подследственный по ходу следствия не имеет адвоката, иначе быть не может. Это уяснил и Константин Харасанов, поэтому каждый день готовился к смерти.

II. Волки и овцы

Грязная камера. Цементный пол в трещинах и выбоинах. Окно разбито. Сквозь решетку и створчатые жалюзи дневной свет не проникает. В камере, рассчитанной на десять человек, втиснуто тридцать особо опасных рецидивистов. Многие из них не были на свободе пятнадцать-двадцать лет. Двухъярусные нары вплотную пригнаны друг к другу. На нижнем ярусе кто сидит, по-турецки поджав ноги, кто лежит — разместились пять человек из уголовной элиты. На втором ярусе пятнадцать человек. Они принадлежат к разряду “мужиков” — молчаливых, исполнительных, но по тюремным и лагерным законам не падших.

На цементном полу, на скрученных матрасах, сидят восемь человек не имеющих авторитета. Днем стелить матрасы и лежать не разрешается.

Возле самой параши, согнувшись, стоят на корточках два человека — они из разряда отверженных. Жизнь этих несчастных преисполнена физическими страданиями. Когда звонок извещает отбой, для них наступает время интенсивных мучений.

На нижних нарах разговаривают известные на всю тюрьму рецидивисты. Они сравнительно молоды, но на счету каждого по несколько убийств. Их без конца возвращают из лагерей, где они отбывают сроки, для дачи новых показаний в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Обычно подельников держат отдельно, но в этой тюрьме администрация давно махнула рукой на “столь незначительное правило”.

Один из пятерки рецидивистов, с вытатуированным на плече эсэсовским погоном, по кличке “Полковник”, рассказывает свесившимся с верхнего яруса заключенным о похождениях на свободе.

— И тогда мы подъехали на грузовике к магазину. Вышел сторож, старый мудак, и начал орать, мол, сваливайте отсюда, иначе буду стрелять. Было темно, он не усек как Шамиленок обошел магазин, подошел к нему сзади и грохнул ломиком по башке… Короче, мы привязали к штанге на двери цепь, а второй конец к машине. Я газанул, и через пять минут мы были в магазине. Взяли пару ящиков “конины”1, собрали костюмы, куртки, а деньги ищем, ищем и ни х… найти не можем. Уже хотели уходить. Я пнул ногой обувные коробки и с одной вывалились они, родимые.

Полковник засмеялся хриплым смехом и толкнул лежавшего рядом Шамиленка в плечо.

— Но самое интересное устроил Шамиленок когда мы уже садились в машину. Потом он это часто делал, видать, понравилось.

Кто слушал, загалдели:

— Расскажи, полковник, чё он делал?!

— Я сел за баранку, смотрю Шамиленок возле сторожа чё-то делает. Включил фары, смотрю, а Шамиленок башку сторожу штыком отпиливает. Атрезал, пнул ногой и нам кричит: “Пацаны, айда в футбол, бля… буду, после зоны не играл.” Ну, мы дэцэл2 поиграли, и чухнули на Курган.

В камере раздался смех. Колыма, Калуга и Север не спали. Они обменивались воспоминаниями. Дополняли рассказанную историю деталями.

В разговор включился один из бандитов — Колыма. Худой, желтолицый, с замедленными речью и движениями он наводил на окружающих непонятный страх.

— Один раз я попробовал таким макаром. Н-н-не понравилось. Помнишь жену пастуха? — обратился он к Полковнику. — Ну, пастуха, которого ты завалил.

Полковник курил явно не в силах вспомнить. Цепь преступлений была столь велика, что отыскать одно звено представлялось сложным.

— Ну, ты даешь… — хрипел Колыма. — Ты ее еще в юрте драл, а мне она не хотела давать…, рожу поцарапала.

Полковник перестал вращать глазами. В его глотке что-то забултыхалось.

— Все, Колыма, хо-хрл-хрл, вспомнил. Можно подумать, она мне сразу дала. Вспомни, сколько я ее прягой бил по башке. А про ноги связанные забыл?

Колыма сделал жест, как бы стряхивая с ширинки назойливую муху.

— Да, но поцарапала она не тебя, а меня.

— Ладно, пацаны, — послышалось с верхнего яруса, — чё тяните? Говори, Калыма.

— Меня на эту шкуру зло взяло, — продолжил Колыма. — Когда пацаны ее отодрали, я взял штык, схватил за волосы и отрезал башку. Ничего особенного, приятней когда из ствола шмальнешь промеж глаз.

С моментом, когда Колыма закончил рассказывать, совпал скрежет двери. В камеру с матрасом под мышкой вошел новичок. Растерянный, он стоял возле умывальника и в нерешительности переминался с ноги на ногу.

Шамиленок приподнялся.

— Чай есть, земляк?

Новичок радостно улыбнулся.

— Есть, ребята, где-то с полпачки.

Слово “ребята” в кругу подобного контингента неприятно резануло слух. Шамиленок медленно поднялся, обул сапоги и сделал шаг по направлению к новичку. Губы в хищной улыбке поползли к правому уху, оголяя ряд рандолевых зубов.

Глядя на новичка, он неожиданно со всей силы ударил в грудь ногой сидящего на матрасе заключенного.

— Дергай под нару, рожа ментовская, асвабади человеку место.

Пожилой, охая схватился за грудь, но следующий удар сапога в челюсть отбросил его на рядом сидящих.

— Быстро под нару, ментяра, иначе пока в зону прийдешь и лохматину1 нацепишь, я тебя, ишака, задолблю.

Шамиленок не объясняет, но всем ясно, что старый зэк был в лагере членом СВП[2].