Андрей Троицкий - Адская машина
— Если бы у них были дети, — сказала Тягунова, — все обернулось бы иначе. Вера не пошла бы на эту чертову работу, а занималась бы домом...
Лидия Николаевна не знала всех подробностей случившегося, похоже, этих деталей не знал и брат. У Веры на работе начались какие-то конфликты с начальником управления. И однажды прямо в рабочий кабинет Веры пришли два санитара и фельдшер из городской психиатрической больницы. Ее забрали и увезли якобы на обследование.
Вера не сопротивлялась и не кричала, она не устроила скандала, хотя надо было его устроить. Она сказала сослуживцам, своим приятельницам, которые попытались поднять крик, защитить ее: «Я поеду с ними, чтобы снять все сомнения в моем душевном здоровье». На следующий день после госпитализации жены Людович позвонил сестре и попросил ее приехать в Пермь. Лидия Николаевна вылетела к брату первым же рейсом.
В тот первый день Евгений Дмитриевич выглядел как разъяренный зверь в тесной клетке зоопарка. Ходил по квартире взад-вперед, сжимал тяжелые кулаки, ругался. И еще звонил кому-то из своих знакомых, но в ответ на просьбы о помощи слышал одни и те же слова: «Не беспокойся, старик. Ну, проведут обследование. Разберутся. Она же нормальная, здоровая женщина. Через пару дней будет дома. Подумаешь, какое дело. Обследование».
На второй день брат и сестра отправились в психушку. Стояло жаркое лето, брат и сестра добрались электричкой до станции Банная гора, что в двадцати четырех километрах от городского центра. Долго, обливаясь потом, карабкались вверх по крутой тропинке.
Когда-то там размещалась воинская часть, а позднее шесть бараков и кирпичный пятиэтажный дом, оштукатуренный и покрашенный желтой краской, отдали под психиатрическую больницу. Но, кажется, тот гарнизонный дух, запах казармы и солдатских гальюнов так и не выветрился с Банной горы. Вокруг больницы — высокий сплошной забор с колючей проволокой поверху, на вахте строгая охрана. Тюрьма, да и только!
«К пациентам могу пропустить только по личному распоряжению главного», — заявил охранник. «Ему звонили из областной администрации, — ответил Людович. — Разрешение не было получено?»
Охранник недоуменно развел руками и, сняв телефонную трубку, попросил позвать главного врача. Разговор длился несколько секунд. Охранник положил трубку на место и покачал головой: «Вот видите. К Людович сегодня не пускают. Распоряжение главного. У нее какое-то там обострение...» Евгений Дмитриевич пытался что-то доказать охраннику, но тот отрицательно мотал головой. Так что они только смогли передать Вере продукты...
Лидия Николаевна вернулась в Москву через неделю. За это время свидания с Верой так и не удалось добиться, хотя Евгений Дмитриевич начинал и заканчивал день обзвоном каких-то знакомых, которые, по его мнению, могли помочь. Потянулись дни и недели, полные тревожной безысходности и ожидания. Тягунова время от времени звонила брату, но новостей все не было.
Зимой, кажется в декабре, сам Людович позвонил сестре, он был очень взволнован. Сказал, что свидание с Верой обещали дать в конце недели. «Если можешь, приезжай, — сказал он. — Боюсь, что меня одного туда ноги не донесут». Тягунова отпросилась с работы на несколько дней и вылетела в Пермь.
Той же дорогой, что и летом, они приехали на Банную гору. Долго карабкались по обледенелой скользкой тропинке. На вахте сидел не летний охранник, а два дюжих в черной униформе молодца. Они долго проверяли паспорта Евгения Дмитриевича и его сестры, кому-то звонили. И наконец разрешили пройти за турникет. В вестибюле главного корпуса посетителей ждала средних лет полная краснолицая женщина в белом халате и шапочке.
«Меня зовут Нина Константиновна Сомова, — представилась она, почему-то обращаясь исключительно к брату. — Я лечащий врач вашей супруги. Пойдемте со мной». По лестнице поднялись на четвертый этаж.
Веру поместили в палату на десять коек, но половина мест пустовала. В комнате сидели на своих кроватях еще две женщины: какая-то неряшливая старуха с огромным отвислым зобом и седыми усами над верхней губой. И еще девушка, ее запястья были туго перевязаны бинтами, сквозь марлю проступали пятна крови.
Больные безучастно наблюдали за происходящим.
В первую минуту Лидия Николаевна не узнала в худой поседевшей женщине жену брата. Вера лежала на кровати у окна, подтянув колени к животу. При появлении мужа она села, свесила ноги и долго смотрела на Евгения снизу вверх. Хмурила лоб, словно хотела, но не могла узнать этого человека. Что испытывал в эту минуту Евгений Дмитриевич, не дано знать никому. Он стоял перед женой, опустив руки, сжав кулаки, его лицо потемнело.
На вопросы мужа она отвечала односложно: «Помню... Да... Хорошо... Все нормально». Лидию Николаевну, сестру мужа, Вера, кажется, так и не узнала.
Людович сидел на краешке кровати, гладил ладонью щеки и волосы жены и повторял: «Господи, да что же они с тобой сделали?»
«Наша больница, как вы понимаете, закрытого типа, — сказала им перед уходом Сомова. — Но вы можете навещать супругу два раза в неделю. В субботу и воскресенье. Главный врач дал на это разрешение».
На обратном пути, когда стояли на платформе, дожидаясь электрички, Тягунова сказала брату: «Евгений, мне кажется... Ты меня прости... Но Верочка действительно больной человек».
Евгений Дмитриевич посмотрел на сестру насмешливо, даже презрительно. «Дура, — сказал он. — Верку убивают в этой психушке». Этот взгляд, эту кривую улыбку Тягунова запомнила надолго. Обратной дорогой в электричке молчали. В полной тишине прошел весь короткий зимний вечер.
Через несколько дней Лидия Николаевна улетела в Москву. А еще через два месяца получила телеграмму от брата: Вера умерла, так и не выписавшись из больницы. Причиной смерти, по заключению врачей, стала острая сердечная недостаточность.
Тягунова поднялась со стула, снова порылась в комоде и положила на стол перед Колчиным тощий семейный альбом формата ученической тетради, перевернула несколько страниц.
— Вот она, Верочка. А рядом с ней Евгений.
Фотография была черно-белой, слегка пожелтевшей. На берегу озера стоял крепкий высокий мужчина лет пятидесяти в рубашке с коротким рукавом. Лицо отчужденное, глубоко посаженные маленькие глаза, залысины, плотно сжатые губы. Людович обнимал за плечи миловидную, немного полную женщину. Вьющиеся короткие волосы, какие-то удивленные глаза, вздернутый носик. Скромное платье в мелкий цветочек.
— Перед смертью она превратилась в старуху, — сказала Тягунова. — Да и Евгений изменился. Не в лучшую сторону. Он заметно сдал и... И характер у него испортился. Перед самым отъездом из Перми, уже после смерти Веры, он поскользнулся на улице, в двух местах сломал голень левой ноги. Хромота так и не прошла.
Колчин закрыл альбом, допил холодный чай. Извинившись перед Лидией Николаевной за беспокойство, попрощался и ушел.
Глава двадцать третья
Подмосковье, Малаховка. 30 июля
Василич закончил работу, когда на поселок сошла ночная мгла. Стерн остался доволен: вагонку можно было подогнать и получше, но мастера подпирали сроки, так что придираться к мелким огрехам не имеет смысла. Обрезая доски, Василич глубоко порезал ножовкой указательный палец у самого ногтя. Бинта или пластыря в доме не нашлось, а идти просить бинт у соседей не хотелось.
— Залезь внутрь и покричи что-нибудь, — попросил Стерн. — Только погромче кричи.
— В смысле... как это «покричи»? — Василич пососал палец, но кровь не хотела останавливаться. — Что «покричи»?
Василич глядел на Стерна настороженно.
— Что хочешь. Грабят, режут, убивают, — этого не надо. Крикни: «Спартак» — чемпион». Раз десять. Как можно громче.
Василич обсосал палец, заполз в грузовой отсек. Стерн захлопнул дверцы. Постучал кулаком по борту, мол, давай, ори. Василич закричал так громко, как только мог:
— «Спартак» — чемпион! «Спартак»...
Стерн отошел от фургона, прислушался. В пяти шагах от машины крики Василича совсем не слышны, комариный писк, и тот, пожалуй, громче. В общем, звукоизоляция фургона — на должном уровне.
Стерн открыл дверцы, выпустил Василича.
— Ты хоть громко кричал?
— Чуть сам не оглох.
Когда Василич получил обещанные деньги, сели за стол на веранде. Постоялец открыл банку с солеными огурцами, леща в томате, порубил колбасу и хлеб. Скрутил пробку с водочной бутылки, наполнил рюмки. Выпили за дело, которое, как известно, боится одного только мастера. Следующую рюмку опрокинули за здоровье присутствующих. Третью хватили за деньги. Чтобы их побольше было на кармане.
Василич закусывал вяло, да и водка веселья ему не прибавляла — он явно тяготился какими-то мыслями. Время от времени морщил лоб, чесал затылок.
Стерн взял с тумбочки фотоаппарат хозяина, вставил в него купленную на станции пленку чувствительностью в четыреста единиц.
