Дмитрий Черкасов - Парижский десант Посейдона
Держа пистолет обеими руками, Киндер выпустил ему вдогонку всю обойму. Отчаянно выругался, и в ту же секунду рядом с ним взвизгнули тормоза.
– В машину! – голос Мадонны звенел от ярости.
Двери фургона распахнулись, и руки Гусара и Макса втянули Киндера внутрь. Высунувшись на миг, Мадонна оценила вид доктора, распростершегося на асфальте. Со всех сторон неслись крики, проспект опустел.
– Киндер, это незачет, – сказал Маэстро, расположившийся на лавочке и державший между коленей автомат, упирая его прикладом в пол.
– Командир, иначе было нельзя, – хрипло ответил Киндер. – Он не пошел бы в салон, пришлось встречать снаружи.
Лицо Маэстро побагровело:
– Встречай кого хочешь и где тебе нравится! Стрелять! Когда ты разучился стрелять? Почему не снял его на подходе?
– Он шел уверенно... Я хотел подпустить поближе... Но он что-то почувствовал, собака, и собрался линять...
Маэстро сплюнул:
– Надо было самому оставаться... На хрена мне такие кадры?
Фургон занесло, и он едва не упал. Защелкали выстрелы: огонь вел Гусар, сидевший в кабине рядом с Мадонной, которая выжимала из машины последние лошадиные силы, преследуя «Ауди».
– Вот оно, – горько проговорил Маэстро. – Сейчас пол-Питера вдребезги...
– Гусар его снимет, – Томас попытался успокоить шефа. – Можно вообще пустить его бегом одного – догонит.
– Нет уж, уволь! Один уже нахимичил...
...Тем временем Гусар, безостановочно паливший в «Ауди», не склонен был разделить сострадательный оптимизм Томаса. Беглец был словно заколдованный, он даже не прилагал особых усилий, чтобы выйти из-под обстрела. Гусар видел, как пули изрешечивают багажник, как оседает и осыпается заднее стекло. Все это не производило на Олега Васильевича должного впечатления – а может, и производило, смотря что для кого считать должным. Он вылетел на встречную полосу, и это тоже сошло ему с рук, автомобили спешили уступить ему дорогу.
Маэстро исступленно кричал в рацию, требуя перекрыть магистрали. Всем постам уже были известны и марка автомобиля, и цвет, и номера, и личность водителя, но Маэстро понимал, что если Мещеряков оторвется и уйдет переулками и дворами, то вся эта информация окажется бесполезной. К тому же по документам он наверняка не Мещеряков – хотя как знать... Поперся же он в клинику – совсем обнаглели, гады, потеряли всякий страх. Кто же они такие, в конце концов?
Гусар расстрелял рожок и перешел на ПМ. Времени перезаряжать автомат у него не было. На пятом выстреле «Ауди» перекосило, покрышка сплющилась.
Почти не снижая скорости, машина вылетела на тротуар, и двоих прохожих раскидало в стороны, словно кукол; они так и остались лежать, опять же как куклы, уже непоправимо сломанные. Фургон Мадонны крепко поцеловал «Ауди», с разгона врезавшись сзади; «Ауди», еще не до конца прекратившую движение, подбросило и впечатало в железную дверь под вывеской «Вторчермет».
Передняя дверь распахнулась; Мещеряков с пистолетом в руке вывалился на асфальт. Гусар спрыгнул с подножки, и пуля чиркнула его по щеке. Красное на черном. Матерясь и тем самым демонстрируя безупречное знание великого и могучего, Гусар подскочил к Олегу Васильевичу и со всего размаха ударил его с носка по лицу. Тот к тому времени стоял на коленях. Удар отшвырнул его; всем показалось, что чернокожий воин снес преследуемому башку.
Киндер выглядел убитым и состарился на добрый десяток лет. Он взирал на тела ни в чем не повинных людей и понимал, что их гибель ляжет на его плечи дополнительным грузом.
Мадонна чувствовала себя не лучше.
– Гусар, не трогай его! – заорал Маэстро, спеша к жертве на выручку.
– Будет знать, паскуда!
Гусар вторично отвел ногу, но командир успел его оттащить.
Олег Васильевич уже снова стоял на коленях, но теперь он мерно раскачивался взад и вперед, как ванька-встанька. Во втором гусарском ударе, действительно, не было никакой нужды, избыточная роскошь. Лицо Мещерякова напоминало грязноватый, плохо пропеченный блин с большим количеством малинового варенья. Кровь из переломанного носа двумя струями текла на костюм. Глаза сходились в «кучку».
– Брось оружие, – автоматически приказал Маэстро.
Бросать было нечего. Пистолет уже был выбит Гусаром и валялся под наглухо зашторенным окном первого этажа.
Маэстро вынул наручники.
– Живо, – сказал он, и Мещеряков, болезненно кривясь, вытянул руки.
Щелчок, с которым защелкнулись браслеты, показались Мадонне ангельской музыкой. Втайне она очень жалела, что не добралась до Олега Васильевичем первой.
Маэстро покосился на трупы.
– Знаешь, что тебе будет за это?
Олег Васильевич едва ворочал языком:
– Чушь собачья. Я шел по улице, какой-то урод начал орать и целиться в меня, мне пришлось защищаться...
– Ага, конечно. Шел по улице, в кармане пушка...
– У меня есть разрешение.
– Мои поздравления. Дальнейшее – тоже сплошная невинность?
– А то нет. За мной устроили погоню, пытались убить. Сами и виноваты. Дождемся милицию, разберемся...
Маэстро задумался.
Версия Мещерякова трещала по швам, но грамотный адвокат при желании преподнесет дело так, что хрен отмоешься. К тому же они и сами хороши, дров наломали порядочно. Ах, Киндер, Киндер...
– На кой черт ее дожидаться? Мы сами милиция... А ну вставай, сволочь, рули в фургон...
– Я имею право на...
Маэстро отвесил ему затрещину средней тяжести.
– Вот твои права, гад. Шевелись!
Окровавленный Олег Васильевич замолчал и полез куда ему было сказано. До него, наконец, что-то дошло.
Маэстро глубоко вздохнул, настраиваясь на рабочий лад. Адвокаты, милиция – это сколько угодно; достаточно и разбора полетов, который устроят ему в Управлении. И Клюнтин, и родное начальство – все приложат руку. Но снять показания с этого гада ему не помешает никто. И Маэстро с удовольствием думал о сюрпризе, который ждал задержанного. Правда, для самого Маэстро в сюрпризе давно не было ничего необычного, простая рутина.
Глава двадцатая
НЕМОЙ И БОЛТЛИВЫЙ: ТРИУМФ МЕДИЦИНЫ
Переместившись – будучи перемещен – на Запад, капитан Гладилин вовсе не чувствовал себя в долгожданной безопасности.
Он пребывал в подавленном настроении. Трудно сказать, что угнетало его больше: изуродованная наружность или положение пленника. До сих пор, даже оставаясь в положении дичи, по следу которой идут бешеные псы, он ощущал себя в известной мере вольным человеком. Он сам выбирал маршрут и принимал решение, делать ли ему то или это, убивать или миловать. Теперь он был лишен этой возможности.
Внутренне он, конечно, не состарился и мог бы предпринять попытку дать деру из особняка. Процентов тридцать-сорок было за то, что этот демарш увенчается успехом. Но что делать дальше? Внешность его хоть и радикально изменилась, но стала куда более броской. Он не знает ни языка, ни людей. У него отобрали документы, которыми он воспользовался лишь однажды, при перелете из Питера, и то под неусыпным контролем. У него нет контейнеров – нет ничего, что могло бы сойти за козырь. Нет оружия: верный ПМ давно перекочевал в чьи-то загребущие руки.
Париж с детства не то что манил его – представлялся миражом, несуществующим миром, Гипербореей. Гладилин даже не хотел здесь побывать, ибо глупо мечтать оказаться в фантазии. Но вот он в Париже – и не в состоянии оценить его легендарные красоты, даже имея возможность ими полюбоваться. Вместо воли, обеспеченной солидной материальной поддержкой, он очутился в тюрьме. Хорошая, в принципе, тюрьма: все удобства, предупредительный персонал, однако Гладилин ловил себя на мысли, что предпочел бы и дальше скитаться по российским лесам.
Особняк казался безлюдным, хотя капитан звериным нюхом улавливал незримое присутствие многих людей. Было тихо; в его апартаменты никто не входил, если он сам не звал, – для этого существовал звонок, звука которого тоже не было слышно. Мертвая тишина после нажатия кнопки, зато через несколько секунд в двери негромко жужжит электронный замок и входит холеный прохвост с выражением почтительной угодливости на лоснящейся роже.
Гладилин не знал, о чем его попросить.
У него было все – еда, выпивка, даже книги на русском языке; дверь в углу вела в ослепительно чистый санузел. Обустройство последнего слегка озадачило капитана: много приспособлений для лиц с ограниченной, как ныне принято выражаться, дееспособностью. Для инвалидов. У капитана крепло серьезное подозрение, что до недавнего времени в этой комнате жил именно престарелый инвалид. Это чувствовалось по каким-то неуловимым мелочам, что-то такое гадостное носилось в воздухе, давным-давно пропитав стены и мебель.
Набравшись наглости, Гладилин потребовал женщину. Ему не хотелось секса; более того – измененная внешность серьезно поколебала его уверенность в собственных силах. Казалось бы, не о чем волноваться – ан нет. Не зря говорят, что если изо дня в день по сотне раз улыбаться в зеркало, то рано или поздно эта улыбка прилипнет и станет по-настоящему весело. И зря считают, что от многократного повторения слова «сахар» во рту не станет слаще. Очень даже станет. Гладилин видел в зеркале отталкивающего старика и постепенно начинал себя чувствовать как старик.
