Вперед в прошлое. Возвращение пираньи — 2 - Бушков Александр Александрович

Выходит, мы все тогда ошиблись, подумал Мазур. И всеведущий Лаврик тоже. Надо будет ему рассказать. Мы все тогда считали, что Драйтон и его люди — из «тюленей», боевых пловцов американского флота — а они, судя по весу, были из ЦРУ...

— Подробности вас и в данном случае интересуют? — спросил Эчеверриа.

— В данном случае — особенно... — ответил Мазур.

— Ситуация была — названия сразу и не подберешь... Я к тому времени был вхож в семейство Карреас — это потом мне отказали от дома, но об этом чуть позже. Карреас — русские с небольшой примесью крови гачупино, совсем небольшой — браки они заключали в основном среди русской общины. Однако на сто двадцать процентов прониклись правами старой аристократии-гачупино — ну, понятно, при их положении в обществе, при том, что они были богатыми асиендадо... Ребенок у незамужней девушки из хорошей семьи — не просто шок, позор для семейства. Ольгу настойчиво уговаривали потихоньку сплавить его в приют. Она категорически отвергла это предложение. Родители оказались настолько благородны — нельзя сказать, что взяла свое «загадочная русская душа», подобное случалось и у гачупино — что применили к ней не ларденсито, а аколеро. Вы, конечно, таких слов и понятий не знаете вовсе... Это — два вида отречения семьи от чем-то опозорившего ее родственника. Ларденсито — гораздо жестче. Провинившегося просто-напросто выбрасывают за дверь и начисто о нем забывают. Аколеро чуточку мягче. Гораздо. Семейство точно так же знать не хочет отныне изгнанного из ее рядов —- но ему выделяется причитающаяся ему доля наследства. Так с Ольгой и поступили. Ее отец и мать — железные люди. Кирилла впервые увидели только два года назад, когда вдруг пригласили к себе — и продолжают принимать у себя до сих пор. То ли в старости стали мягче характером, то ли, как с некоторым цинизмом позвольте предположить, спохватились, что у них нет прямых наследников — Ольга была единственным ребенком в семье. Ну, а моя роль в событиях... Едва я вышел из больницы, в первую очередь подумал о Кирилле — я ведь его помню с младенчества, хотя Ольга мне и отказывала четыре раза, но мы оставались друзьями, и я бывал у нее часто, Кирилл меня прекрасно знал, привык ко мне: дядя Рамон, мамин добрый знакомый... Конечно, он не бедствовал бы: состояние после смерти Ольги осталось немаленькое, в том числе вилла здесь, в Мальтовилье, немаленькая асиенда — это та самая, наряду с деньгами, часть наследства. К нему приставили государственного опекуна, как частенько поступают с богатыми сиротами. Он ничуть не бедствовал бы — но остался бы совершенно один, бабушка с дедушкой знать его не желали. Вот я и решил усыновить его официальным образом. Грустный юмор в том, что очень многие после его рождения считали отцом меня — в том числе и Карреас, потому и отказали от дома. Не приняли и в тот раз, пришлось действовать через их адвокатов. Они согласились сразу же, крайне охотно, подписали все документы, в том числе и согласие на принятие им моей фамилии — ну, не хотелось им, чтобы на свете был бастард с фамилией Карреас... Вот так и появился у меня в доме Кирилл Эчеверриа. Который вот уже лет десять считает меня родным отцом...

— Понятно... — сказал Мазур.

Эчеверриа сузил глаза:

— И вот тут-то возможны коллизии, адмирал... Разумеется, у меня нет ни прав, ни возможностей помешать вам рассказать парню правду, вот только... Вы хорошо помните «Гамлета»?

— Скверно, —сказал Мазур. — В общих чертах. Никогда особенно не интересовался Шекспиром.

— А я вот им увлекся, когда оказался в отставке. Разные хобби бывают у отставников. У меня — Шекспир... Вы, может быть, помните, что к Гамлету однажды явился призрак его отца и рассказал, что он не умер, а был отравлен женой и родным братом?

— Ну, это-то я помню, — сказал Мазур.

— Это был не призрак отца, а дьявол под его личиной, — сказал Эчеверриа. — В доказательство чему Шекспир привел массу деталей, которые современным людям, в общем, не внушают никаких подозрений — а вот современникам Бессмертного Барда, людям глубоко верующим, все было ясно сразу. Дьявол сказал Гамлету правду. Чистейшую. Вот только чем все кончилось? Погибли не только злодеи, но и люди посторонние, никакого отношения к злодейству не имевшие, погиб сам Гамлет. Мораль не только в том, что правда в устах дьявола не приносит ничего хорошего. Еще и в том, что правда порой не приносит ничего хорошего вообще. Вот и сейчас, я уверен, не принесет. К чему взваливать на парня такую правду? Чтобы для него многое рухнуло? Всего в двадцать лет? И потом... Это в некотором смысле действительно мой сын, понимаете? Он с четырех лет живет в моем доме. Я сутками сидел у его постели, когда он болел. Я его воспитывал... и, смею думать, воспитал неплохого парня. Он -— коронадо, его родина здесь. Правда, я неплохо выучил его русскому, — но исключительно в память об Ольге. Да, у него процентов девяносто с чем- то там русской крови — но у нас, коронадо, намешано столько разных кровей... Вы для него — совершенно чужой. Россия для него — совершенно чужая. Кому нужна в этой ситуации правда?

Он смотрел на Мазура пытливо, напряженно. Мазур уже давно оправился от ошеломления и мог рассуждать трезво, холодно, как и полагалось в его годы. Он налил себе каньи, медленно выпил и сказал, не глядя на собеседника:

— К чему было все это многословие, полковник? Парень никогда не узнает правды, слово офицера...

Лицо полковника просветлело, он сказал совершенно другим тоном;

— Вы благородный человек, Кирилл...

— Не знаю, Рамон, — устало ответил Мазур — Возможно, все дело в том, что я давно живу на этом свете и привык к его сложностям... И тоже убежден, что правда не всегда полезна... Да, есть одно обстоятельство...

Вы не будете против, если он день-другой проведет со мной? Скажем, покажет мне достопримечательности столицы. У них в академии, я так понял, каникулы. Разумеется, я ни словечка ему не скажу, мне просто хочется с ним побыть...

— Я понимаю, — кивнул Эчеверриа. — Бога ради. Тем более что парень очень вами заинтересовался — как старым знакомым его матери, однажды участвовавшим вместе с ней в рискованной операции. Когда я ему рассказывал о матери, не мог, дойдя до определенного момента, не рассказать и о вас... Вернее, он сам спросил. Когда увидел фотографию, где вы с ней сняты в Барролоче. Помните такую?

— Она у меня и сейчас есть, — глухо сказал Мазур.

— Его заинтересовало, кто вы, вот я и рассказал — не выдав этим никаких тайн... Бога ради, — повторил он. — Парень будет только рад с вами тесно пообщаться день-другой, — полковник выглядел теперь веселым, даже, Мазур бы сказал, счастливым. — А теперь... Вы останетесь на обед? Кирилл был бы только рад.

— Нет, — практически не раздумывая ответил Мазур. — Скажите ему, что у меня были срочные служебные дела. Я позвоню... потом. Сейчас мне многое нужно обдумать и ко многому привыкнуть. Я откланяюсь, с вашего позволения.

Осанистый дворецкий распахнул перед ним дверь, Мазур, как робот, прошел по дорожке, сел в машину и бросил, не глядя на шофера:

— В гостиницу.

Вынул телефон и набрал номер Лаврика. Тот откликнулся после трех мелодичных сигналов — какого- то местного шлягера.

— Сегодня понадоблюсь? — спросил Мазур.

— Нет, считай, что день у тебя свободный. А что?

— Понимаешь, — сказал Мазур. — Ухожу в зону радиомолчания.

— Понятно, — ответил Лаврик с непонятной интонацией. — Я тебе нужен?

— Нет, хочу побыть один.

— Понятно, — повторил Лаврик. — Но вот завтра поутру изволь быть как огурчик. Тебе завтра ехать с Белкой хозяйство принимать. Ты меня понял?

— Понял, — сказал Мазур. — Буду как штык.

— Волшебная шкатулка при тебе?

— Конечно. Не сомневайся, как штык.

— Вот и молодец, — сказал Лаврик. — Я в тебе всегда был уверен.

И пошли короткие гудки.

В номере, переодевшись в штатское, Мазур первым делом вызвал проворного официанта — и вскоре стол был уставлен блюдами, тарелочками и бутылками. Вставив в видеоплеер диск со здешними военными песнями, купленный недавно, для начала налил себе стакан каньи и медленно выцедил.