Андрей Воронин - Инкассатор: Страшный рассказ
Закат окрасил мир в теплые медно-красные тона. Все вокруг было красным, рыжим или, на худой конец, коричневым. Сидя на покосившемся, давно нуждавшемся в основательном ремонте крылечке, Александр Дымов любовался закатом и думал о том, что, будь он художником, непременно попытался бы перенести эту красоту на холст. Впрочем, даже восхищение красотой заката не мешало ему осознавать, что и тогда непременно нашелся бы искусствовед, и не один, который во всеуслышание объявил бы, что на самом деле в природе ничего подобного не бывает и что написанная художником А. Дымовым картина — обыкновенная пошлятина, кич и потакание низменным вкусам потребителя. А дальше, как водится, пошли бы многословные, затертые от частого употребления разглагольствования о том, что пироги должен печь пирожник, сапоги тачать сапожник, а писать картины — или детективные рассказы, если угодно, — специально обученный и имеющий на то законное право профессионал. Александр Дымов к числу таких профессионалов, конечно же, не относился и оттого ненавидел редакторов и критиков лютой ненавистью, считая их просто паразитами, пьющими из настоящих творцов кровь и подлежащими поголовному истреблению в каких-нибудь усовершенствованных вошебойках. «Сволочи, — думал он, глядя воспаленными, слезящимися глазами на красный шар солнца, медленно проваливающийся в лес на горизонте, — дармоеды… И ведь они не только художникам портят жизнь! Они ведь еще и народ поучают, что хорошо, а что плохо, на что смотреть, что слушать и что читать. Сами-то шиш с маслом нарисовать не могут, матерный стишок сочинить не в состоянии, а туда же — решать, что такое хорошо, а что такое плохо…»
От этих мыслей голова, и без того напоминавшая набитый сырым песком чугунный котел, разболелась с новой силой. Сегодня весь день — вернее, всю вторую половину дня, — с Александром Дымовым творилось что-то неладное. Он чувствовал себя больным и разбитым, и каждое движение давалось ему с огромным трудом. Первую половину дня, часов до двух, а то и до трех, он попросту проспал, хотя накануне уснул не так уж поздно. Впрочем, «уснул» — это было не совсем то слово. Вернее было бы сказать, что он вырубился или, как выразился кто-то, пал смертью храбрых в неравном бою с зеленым змием.
Вчера, разослав по почте бандероли, он решил отметить начало нового этапа в своей творческой и личной жизни, приобрел в придорожном магазинчике три бутылки водки и упаковку баночного пива. Сейчас, мучаясь от жуткого похмелья, он то и дело задавался вопросом: кой черт дернул его набрать такую прорву выпивки? Можно было подумать, что он решил упиться до смерти, и, судя по последствиям, это ему почти удалось.
Двигаясь медленно и вяло, как столетний старик, мучимый всеми известными науке хворями, он слегка подался вперед, запустил руку в узкий задний карман джинсов и выудил оттуда расплющенную в тонкий блин пачку сигарет. Порывшись в ней дрожащими пальцами, Александр отыскал единственную уцелевшую сигарету — тоже сплющенную, кривую и морщинистую, как стариковский пенис. Пришедшее на ум сравнение сигареты с пенисом показалось ему интересным, и он пожалел, что не набрел на него раньше, когда писал рассказ. Впрочем, впереди у него еще много рассказов, особенно если кто-нибудь из этих сволочей редакторов все-таки найдет в себе мужество признать, что на сей раз у Александра Дымова получилась стоящая вещица — добротная, оригинальная, берущая за душу. Перед тем как разослать рукопись по редакциям, он перечитал рассказ еще трижды, нашел в нем несколько мелких опечаток, но дело было не в этом: главное, что от каждого следующего прочтения он ловил кайф, находя в собственном произведении все новые достоинства. Если рассказ и теперь не напечатают, придется признать, что на свете и впрямь не существует ничего похожего на справедливость.
Зажигалка, как назло, куда-то запропастилась. Александр долго обшаривал и ощупывал карманы джинсов, силясь ее отыскать, а потом устало уронил руки и остался сидеть, ссутулившись, держа во рту кривую, уже начавшую высыпаться сигарету. Нужно было подняться и сходить в дом за спичками, но сил на это не осталось. Оранжевый, как апельсин, «жигуленок» с распахнутой настежь передней дверцей косо стоял посреди двора. Эту ночь и половину сегодняшнего дня Александр проспал в машине, прямо за рулем, чем отчасти и объяснялось его нынешнее плачевное состояние. Он вспомнил, как пришел в себя в раскаленном жарким полуденным солнцем автомобильном салоне, где совершенно нечем было дышать, со скользкой от пота, горячей пластмассовой баранкой под щекой, и его снова замутило. Надо же было так нажраться!..
Он помнил, что, свернув с шоссе на проселок, остановил машину и выпил банку пива. Пиво было теплое и слишком крепкое — «девятка» в серебристо-коричневой жестянке. Чувствуя тепло в желудке и шум в ушах, он выбросил банку на дорогу и тронул машину. Желтоватая пыль клубилась над куцым рыжим багажником «копейки», застилая небо, и точно такая же неопределенная, мерзкая муть клубилась у него в душе. Он вел машину и ждал, когда же пиво наконец подействует на него по-настоящему, но так ничего и не дождался, кроме легкой тошноты и головной боли. Тогда он снова съехал на обочину — дело было уже в лесу, где ему заведомо не мог повстречаться инспектор ГАИ, — остановился и достал из сумки бутылку водки. Водка тоже была теплая, мерзкая и жгучая, и после трех глотков с ним случилось что-то вроде затмения, из которого он вынырнул уже у себя во дворе. Помнится, было ему совсем худо, поскольку пить по-настоящему он не умел. «Не можешь — научим, не хочешь — заставим», — пробормотал он тогда, адресуясь к собственному желудку, и в подтверждение своих слов допил остатки водки из бутылки, которая, как оказалось, была зажата у него в руке…
Кряхтя, он подался вперед, намереваясь встать, и тут заметил в траве у крыльца блеск хромированного металла. Это была зажигалка. Александр потянулся за ней, поднял с земли и наконец-то прикурил сигарету, сразу же об этом пожалев: дым ударил по легким, как стальной лом, из желудка поднялась и подступила к самому горлу тошнота — тяжелая, непреодолимая, вызывающая тоскливое желание скорее умереть, чтобы никогда больше не испытывать подобных ощущений. Александру не раз доводилось напиваться до потери пульса, а наутро мучиться похмельем, но сегодня, сейчас это было что-то особенное, совершенно неописуемое.
Он немного посидел, привалившись плечом к гнилому, изъеденному древоточцами крыльцу, закрыв глаза и прижав к груди подбородок, весь покрывшись липкой холодной испариной. Вообще-то, в такой ситуации следовало бы прочистить желудок, но Александр сомневался, что из этого что-нибудь получится, даже если он засунет в горло не два пальца, а все десять: как пил, он помнил, а вот насчет закуски никаких воспоминаний в мозгу не сохранилось. Осторожно открыв глаза, он увидел не одно, а два мутных, расплывающихся, подернутых тошнотворной сероватой пленкой, сочащихся густой прозрачной сукровицей кроваво-красных солнца, насаженных на острые пики еловых верхушек. От этого зрелища ему стало совсем скверно, он замычал, зажмурил глаза и так, зажмурившись, сделал еще одну осторожную затяжку.
Он еще немного посидел так, бездумно наблюдая за плавными перемещениями разноцветных фосфоресцирующих пятен под сомкнутыми веками. Затем снова поднес к губам сигарету, но тут выяснилось, что она уже сгорела почти до самого фильтра и вот-вот обожжет ему пальцы. Открыв глаза, Александр тупо уставился на тлеющий уголек, и, пока он разглядывал кончик сигареты, она догорела до самого конца и все-таки прижгла кожу. Грязно выругавшись, Дымов отшвырнул окурок. Собственный голос показался ему чужим, похожим на карканье вороны, умирающей от несварения желудка.
Солнце между тем зашло, спряталось за лесом, и теперь над верхушками деревьев виднелось только малиновое с медным отливом зарево. Неподвижно висевшие над западным горизонтом облака окрасились в нежный красно-фиолетовый цвет, напоминая комья манной каши с черносмородиновым вареньем. Во дворе стало сумеречно и прохладно, и Александр почувствовал облегчение: красный закатный свет сегодня почему-то вызывал у него неприятные ассоциации.
Откуда-то с противным писком прилетел один из первых в этом году комаров — мелкий, тощий, явно очень голодный — и с лету приземлился ему на руку.
— Окосеешь, дурак, — сказал ему Александр. — Во мне же сейчас крови нет, один сплошной спиртяга…
Комар не внял предупреждению — потоптался немного, переступая тонкими суставчатыми лапками, среди редких волосков на запястье, выбрал местечко и вогнал туда хоботок.
— Пьянству — бой, — сказал ему Александр Дымов и прихлопнул кровопийцу.
От этого чересчур резкого движения он едва не свалился с крыльца. Посторонний наблюдатель этого заметить не мог, но внутри у Дымова все сместилось, и ему стоило немалых усилий удержать равновесие — отравленный парами алкоголя вестибулярный аппарат работал как попало, вразнос. Дымов чувствовал себя готовым развалиться на куски глиняным болваном — раскисшим, рыхлым, текучим, растрескавшимся, неспособным сопротивляться силе земного притяжения.
