Барри Эйслер - Солнце для Джона Рейна
Вернувшись в комнату, я тут же приступил к допросу:
— Мидори, постарайтесь вспомнить. Уверен, отец вам что-то передал или рассказывал...
На лице искреннее удивление.
— Говорила же я вам, нет, ничего подобного.
— Дело в том, что те люди уверены: то, что им нужно, у вас.
— Послушайте, если хотите осмотреть папину квартиру, могу устроить. Там все осталось, как было при нем.
Взломщик ничего не нашел. Тацу, самый дотошный детектив во всем Кейсацучо, тоже вернулся ни с чем. Еще раз осматривать квартиру ни к чему, и почему-то это предложение меня еще больше разозлило.
— Не поможет. А ЦРУ и липовые полицейские, что же они ищут? Диск? Ключ? Уверены, что у вас ничего нет?
— Да, уверена, — густо покраснев, сказала Мидори.
— Но вы хотя бы попытайтесь вспомнить, ладно?
— Нет, не ладно! — вышла из себя девушка. — Как я могу вспомнить, если не знаю, о чем речь!
— Тогда почему вы уверены, что у вас нет того, что они ищут?
— Зачем вы так со мной?
— Потому что чувствую себя идиотом! Меня пытаются убить, а я даже не знаю, за что...
Мидори вскочила на ноги.
— А мне каково? Думаете, мне все это нравится? Я ничего не сделала и понятия не имею, чего от меня хотят!
Я медленно выдохнул, пытаясь обуздать свой гнев.
— Они думают, что у вас этот чертов диск или вы знаете, где он спрятан.
— Ну сколько можно повторять: ничего я не знаю!
Мы стояли, буравя друг друга презрительными взглядами.
— На меня вам плевать! Только и думаете, что о диске...
— Это не так!
— Очень даже так! Все, надоело! Я даже не знаю, кто вы...
Схватив сумку, девушка стала запихивать в нее свои вещи.
— Послушайте, Мидори... — начал я. — Послушай, черт тебя подери! Не наплевать мне на тебя, поняла?
— Ну конечно! Сам фактически сказал, что мне не доверяешь... Думаешь, я тебе верю? Ничего я не знаю, понял? Ни-че-го!
Я вырвал у нее сумку.
— Ладно-ладно, я тебе верю!
— Черта с два! Отдай мои вещи! Отдай, слышишь?
Увидев, что я спрятал ее драгоценную сумку за спину, Мидори сначала застыла от изумления, а потом начала колотить меня в грудь. Я схватил ее за плечи, чтобы хоть как-то защититься от острых локтей.
Позднее я не мог вспомнить, как все случилось. Мидори нападала — я оборонялся. Вот она совсем близко, и чувствуется дурманящий запах ее тела... В следующую секунду мы слились в бесконечном поцелуе.
Мы занимались любовью на полу, никакой нежности, наоборот, срывали друг с друга одежду и урчали, как садомазохисты.
Когда все было кончено, я стянул с постели покрывало, и мы долго сидели, прижавшись друг к другу.
— Хорошо, — протянула Мидори. — Гораздо лучше, чем ты заслуживаешь.
Я все еще не мог прийти в себя. Да, давненько у меня не было такого секса...
— Обидно, что ты мне не доверяешь!
— Мидори, дело не в этом, просто... — начал я и осекся. — Я тебе верю, извини, что был слишком резок.
— Я имела в виду твой сон.
В отчаянии я закрыл лицо руками.
— Не могу, просто не могу... — Никакие слова не способны передать эту боль. — Не могу об этом говорить. Те, кто там не был, не способны понять...
Аккуратно убрав мои руки с лица, Мидори поднесла их губам. Ее тело мерцало в лунной дымке, и мне почудилось, что с небес спустился ангел.
— Тебе нужно выговориться, — промолвила она. — Пожалуйста, расскажи, что тебя мучает.
Я посмотрел на кровать: в призрачном свете сбитые простыни казались частью лунного пейзажа.
— Мама... она была католичкой и в детстве часто брала меня в церковь. Отцу все это не нравилось, но исповеди я не пропускал, рассказывая обо всех своих проделках, драках, ненависти и одиночестве. Сначала это было пустой бравадой, а потом вошло в привычку... Все это было до войны. А на войне... о таком ни на одной исповеди не расскажешь.
— Нельзя же держать все в себе... Воспоминания отравляют твою душу!
Мне действительно захотелось выговориться. Но если Мидори испугается и отвернется?
Нужно принять какое-то решение. О ее отце я, естественно, умолчу, зато расскажу кое-что пострашнее.
Когда я заговорил, мой голос звучал на удивление спокойно.
— Тогда тебе придется услышать о зверствах, Мидори, настоящих зверствах.
Чудесная присказка, но девушка не испугалась.
— Я не знаю, что ты сделал, — тихо сказала она, — однако это было давно. В другой жизни.
— Какая разница? Ты не поймешь, и так даже лучше... — Я снова закрыл лицо руками, пытаясь спрятаться от собственного прошлого.
— Знаешь, иногда я собой даже гордился. Далеко не каждый способен воевать во вьетнамском тылу. Некоторые парни с ума сходили от страха, когда вертолет улетал, оставляя нас среди бескрайних джунглей. А мне все нипочем. Только во Вьетнаме я провел более двадцати операций, каждый раз рискуя жизнью, и сумел остаться невредимым.
Прослышав о моей отваге и живучести, командование сделало меня самым молодым командиром диверсионной группы в истории США. В моей группе все были братьями. Двенадцать человек, мы справлялись с целой дивизией вьетнамцев. Я знал, что никто из парней не сбежит, а они верили мне, как самим себе. Представляешь, что это значит для мальчишки, которого всю жизнь били и дразнили полукровкой?
Я заговорил быстрее, обращаясь к самому себе:
— Если чистишь «толчок», то рано или поздно испачкаешься в дерьме. От человека здесь мало зависит, это дело времени. Вот один из твоих ребят подорвался на противопехотной мине. Тело искорежено, ему не выжить, а ты берешь его за руку и пытаешься успокоить: «Держись, все будет в порядке!» Он кричит, умоляя прикончить, бьется в агонии и умирает, а ты разворачиваешься и уходишь.
Мы и сами ставили мины-ловушки: око за око, зуб за зуб, но что такое двенадцать человек против целой армии? Я терял людей, ставших мне братьями, и со дна души потихоньку поднималась отравляющая кровь ярость. Однажды я попал в деревню, где мог вершить правосудие: убивать и даровать жизнь по своему усмотрению. Это была зона открытого огня, где разрешалось стрелять по всему, что движется. По данным разведки, в деревне свили гнездо вьетконговцы, именно отсюда поставлялось оружие в южные районы джунглей. Вьетнамцы смотрят на тебя с ненавистью, и какой-нибудь шпингалет кричит: «Ты, янки, ублюдок вонючий!» И это после того, что сообщила разведка!.. А двумя часами раньше на мине подорвался еще один из твоих парней. Волей-неволей захочешь отомстить!
Я перевел дыхание.
— Если начнет тошнить, скажи.
Мидори молчала.
— Деревня называлась Ку-Лай. Всех жителей, человек пятьдесят — шестьдесят, включая стариков и детей, мы согнали в одно место. На их глазах спалили дома и перебили скот. Выплескивали гнев, очищали душу... Но она не очищалась!
Что делать с людьми? Я послал командованию радиограмму. Вообще-то радио пользоваться запрещалось: противник может запеленговать и обнаружить отряд. Однако что мне делать с людьми? Мы только что сожгли их деревню!
Ответ был предельно кратким: «Уничтожить!» Именно так нам приказывали: не убить, а уничтожить.
Устроить бойню? Но приказ есть приказ! И я как дурак переспрашиваю: «Кого уничтожить?» — «Всех». — «Но тут женщины и дети...» — «Всех уничтожить», — отвечает безымянный собеседник. «Могу я узнать ваше имя и звание?» — спрашиваю я, потому что понимаю, что не смогу поднять руку на ребенка неизвестно по чьему приказу. «Сынок, да ты в штаны наложишь от страха, если узнаешь мое звание. Ты в зоне свободного огня, так что делай, как приказано».
Я сказал, что не стану выполнять приказ, не проверив полномочий. Вскоре на связь вышли еще двое, представившиеся непосредственными командирами того парня. Один из них сказал: «Приказ отдан с ведома главнокомандующего вооруженными силами США. Выполняйте или попадете под трибунал».
Я передал приказ ребятам. Большинство из них отреагировали так же, как и я: удивились, но ослушаться не посмели. Запротестовали лишь некоторые: «Поднять руку на стариков и детей? Не может быть, не верю!»
У меня был друг, Джимми Кахоун, по прозвищу Клёвый Чокнутый. Сначала он слушал молча, а потом как рявкнет: «Вы, бабы! Слабаки несчастные! Уничтожить — значит уничтожить!» Потом повернулся к вьетнамцам и заорал: «Всем лечь на землю, быстро!» Сперва мы не поняли, что он собирается сделать, а Джимми не долго думая прицелился и — бам-бам-бам! — стал отстреливать одного вьетнамца за другим. Как ни странно, бежать никто даже не пробовал. Тут один из тех, кому не понравился приказ, не выдержал: «Что ты наделал, урод?!» В следующую секунду Кахоун застрелил того парня и всех, кто его поддерживал. И так хладнокровно, будто бил по мишеням в тире.
Я смотрел прямо перед собой и рассказывал, словно речь шла вовсе не обо мне.
— Если бы я мог повернуть время вспять, то наверняка постарался бы остановить бойню. Как мне жить с таким прошлым? Двадцать пять лет я прятался от своих воспоминаний. Но от себя никуда не уйти...
