Лев Константинов - Схватка с ненавистью (с иллюстрациями)
— Неужели ваши инструкторы не показали, как у нас курят папиросы? — удивился полковник. — Смотрите…
Он извлек папиросу, постучал мундштуком по крышке, чтобы вылетели табачные крошки, примял табак пальцами, сжал мундштук лопаточкой.
Следователь смеялся одними глазами.
— Я не привыкла к папиросам. Курю всегда сигареты, — защищалась Ганна.
— Наконец-то вы сказали правду, — отметил иронически следователь.
— Вы мне не верите? — не сдавалась Ганна.
— Нет.
Она видела, что они действительно не верят ни единому ее слову.
Полковник невозмутимо курил, и у Ганны появлялось ощущение, что ответы его не интересуют — он ее изучает по каким-то своим, одному ему известным параметрам.
На Ганну надвигалась безнадежность. Хуже всего было то, что она даже не приступила к операции. А пославшие ее надеются, ждут. Крук в ту последнюю ночь рассказывал, как много они ставят на ее смелость, ум, изворотливость. «Мы должны выиграть в этой игре, которую нам навязал Стронг, — говорил Крук. — Иначе…»
Что иначе, Ганна и сама представляла. Стоит пересохнуть ручейку субсидий, и организация очутится на краю пропасти. Кроме разведки, с которой они установили контакты, их поддержать некому, потому что остальным после войны и своих дел хватает.
Как, где оборвалась цепочка, по которой шла Злата от Мюнхена на «земли»? Провал не был случайностью, она ничем себя не выдала, не обнаружила. Ее ждали… Но точно так же будут ждать и других, кого пошлют Мудрый и Крук. Они попадут в ловушку…
Ганна не могла найти ответы на свои вопросы. И не видела выхода — казалось, все и вся ополчились против нее.
Какой он уверенный в себе, этот полковник! Чуть опустил веки, задумался, будто и нет ему дела до какой-то Ганны Божко. Изредка проронит слово — два и молчит, сжигая папиросу за папиросой.
Ганна его боялась. Она решила стоять на своем до последнего, даже тогда, когда запирательство потеряет всякий смысл.
А потом последовало несколько очных ставок.
— Когда-нибудь вы встречались с этой женщиной?
— Нет.
— Что вы можете сказать об этом мужчине? Вы его знаете?
— Ничего не могу сказать. Первый раз вижу.
В кабинете следователя побывали тучный мужчина в чужом костюме, девушка примерно одного возраста с Ганной, какая-то женщина, одетая слишком пестро для своего возраста, еще один мужчина, бабушка, явно из села, другие люди. Все они внимательно и напряженно всматривались в Ганну, и все уже через несколько минут говорили одну и ту же фразу:
— Вижу впервые.
И Ганна подчеркнуто старательно присматривалась к этим людям и тоже отрицательно качала головой.
— Ничего не могу сказать.
Они проходили перед Ганной один за другим, и она чувствовала, что где-то здесь ей подготовлена ловушка. Знать бы где…
Наконец следователь сказал:
— Хватит. Вы не Божко. Это уже доказано.
— Не надо меня запугивать! — залилась багровым румянцем Ганна. — В конце концов, есть в этой стране закон и правосудие…
— Есть, — подтвердил полковник. — Вам воздастся должное. Объясните ей, кто были эти люди, — предложил он следователю.
— Здесь побывали те, кого настоящая Ганна Божко хорошо знала. И они тоже с нею неоднократно встречались. Начальник полиции местечка, где служил бургомистром Боцюн. Переводчица Галина Супруненко — она с Ганной работала в одном кабинете. Юрий Васильевич Хорунжий служил кучером у господина бургомистра и часто катал на легковой бричке его молодую супругу. Пелагея Жадан убирала в доме бургомистра…
— Хватит! — закричала Ганна. — Они ведь погибли! Это ложь!
— Поберегите нервы, — не повышая голоса, сказал полковник. — Вам они еще пригодятся. Как видите, эти люди живы…
— Ничего я вам больше не скажу. Хоть режьте меня на куски!
— Это те, кто вас послал сюда, резали людей на куски, полосовали ножами, рубили топорами… — сказал полковник. — Я это видел своими глазами.
— Дайте, ради бога, воды.
— Пожалуйста.
Он подождал, пока Ганна пришла в себя.
— Будете давать показания?
— Нет, — твердо сказала Ганна.
— Имейте в виду, не всегда молчание — золото.
— Я ничего не скажу.
И следователь и полковник видели — она действительно ничего не скажет. Ни сегодня, ни потом. Потому что превыше всего для нее были страх и ненависть — она боялась тех, кто се сюда послал, и ненавидела жизнь, которую так и не узнала…
Ганне казалось, что во всем виноват Мудрый. Это он послал ее с «легендой», которую чекисты разоблачили быстро и без труда. Разве не уверял ее эсбековец, что все знавшие Ганну Божко погибли? Это он направил ее. А сколько было сказано слов о надежности пути. Будь он трижды проклят, этот Мудрый, столкнувший ее в пропасть!
Но что же делать? Ее, Злату, не страшит будущее, не волнует личная судьба. Иа территории СССР она не успела сейчас совершить какие-либо преступления. А до прошлого им не докопаться. Несколько лет в лагерях… За это время многое может измениться. Пока человек живет, живет в нем и надежда.
Но операция провалена — с треском, по всем статьям. И это самое важное, о чем Злата думала теперь днем и ночью.
Она была фанатичкой, Злата Гуляйвитер, и когда Крук в ту последнюю ночь спросил ее: «Выдержишь?», ответила: «Я живу только ненавистью». — «Слава тебе уже плетет венок», — Крук умел говорить афоризмами. «Я вернусь», — пообещала Злата.
Она не вернется. И напрасно будут надеяться на нее те, кто послал. Пройдет не один месяц, прежде чем станет известно Мудрому о том, что ее взяли. Она сама предложила: чтобы свести риск до минимума, отзовется только после полной легализации. Двурогий месяц заглянул в окошко камеры.
— Леся, — позвала Злата.
— Чего тебе? — приподнялась на койке подруга.
— Мне крышка, — сказала Злата спокойно. — Они все сумели доказать.
— Что ты — это не ты? — спросила Леся.
— И тебе это известно?
— А оно сразу видно. Вначале я сомневалась, теперь нет.
— Но почему?
— Сложно это объяснить. Лучше скажи — есть какая-никакая надежда?
— Нет. Они потянули за нужную ниточку. Мне теперь отсюда не выбраться.
Леся ничего не сказала, не поддержала ни добрым, словом, ни участием Злату. Да и что могла сказать она, Мавка? Не тот был случай, чтобы разводить сантименты. Провозгласить разве: «Украина тебя не забудет! Мужайся!»? Так разве же это так? Не знает Украина эту особу, прибившуюся к ее берегам из далеких краев.
Злата подобрала ноги, сидела на койке, как большая унылая птица с перебитыми крыльями. Зябко куталась в цветастый платок.
— Молчишь? — спросила.
— Молчание по нынешним временам дороже золота.
— И это все, что ты можешь мне сказать?
Леся задумчиво смотрела в квадратное окошко. Взгляд у нее был отрешенный; казалось, что мысли увели ее далеко от этой камеры и беды Златы ей безразличны.
— Мой совет ты не примешь, — ответила после тяжелой паузы.
— А ты все-таки скажи…
— Хорошо, — согласилась Леся. — Хочешь жить — ответь на вопросы следователя.
— С ума сошла! — Злата сжала кулачки, вплотную подступила к Лесе.
— Тише, не ори. Часовые сбегутся. Ты спросила — я ответила. Пойди все и расскажи — может, будет на нашей земле меньше крови и слез.
— Не дождутся они этого от меня! Что с тобой произошло, подруга? Еще вчера ты по-другому говорила.
— То было вчера…
— Тогда хочу тебе напомнить: у Советов свой суд, у нас — свой. Советы могут и помиловать, они сильные, а где сила — там доброта. Но мы ничего не прощаем. Наш закон: провалилась сама — не тащи за собой остальных.
— Хочешь погибнуть «героем»?
— Смерть меня не пугает.
— Потому что знаешь: грозит тебе только тюрьма.
— Значит, решила покончить с прошлым, Мавка? — в упор спросила Злата.
— Не знаю, — не сразу ответила Леся. Она действительно еще ничего не знала.
Сегодня ее вызвал на очередной допрос следователь.
— Мы точно установили, — сказал он, — что ваш жених Максим вовсе не погиб в бою с партизанами. Он был уничтожен по приказу куренного Рена. Вот документы, свидетельствующие об этом. Знакомьтесь.
Когда Леся прочитала показания людей Рена, участвовавших в акции, а потом арестованных чекистами, ей показалось, что рухнул весь мир.
— Боже мой!.. — прошептала она. — Но за что?
— Можно предположить, что Ольшанский — молодой, энергичный — мог в скором времени заменить Рена на посту куренного. Рен убрал соперника…
Леся справилась с болью: она сидела перед следователем прямая, строгая. Глаза у нее были сухие, только чуть приметно мерцали в них, будто отсвет далекой грозы, злые огоньки.
— А Рен сказал, будто это ваши люди Максима…
— Мы подумали, что вам лучше знать правду.
