Андрей Константинов - Сочинитель

— Даша, Дашенька, ты даже не понимаешь, о чем просишь…

Она резко вскинула голову, огромные глазищи блеснули в полумраке:

— Я у тебя ничего не прошу! Не просила и не прошу. И просить не буду, не волнуйся! Ты поинтересовался моими проблемами — я тебе рассказала. Надеюсь, любопытство твое удовлетворено? Можно проходить мимо, товарищ. Каждый умирает в одиночку. Свои проблемы я буду решать сама! Мужики, которые берут на себя беды своих женщин — всегда в России были редкостью. У нас только бабы должны мужиков понимать и жалеть — сочувствовать им, советовать что-то, стрессы снимать… Бандиты и воры, говоришь? Да их хотя бы за то уважать можно, что они своих жен и любовниц из нищеты выдернули, что детей своих куском хлеба обеспечили…

— Отняв его у других детей, — закончил за нее Никита. Он вылез из постели и, покачиваясь от внезапно навалившейся слабости, шагнул к ней: — Даша, Дашенька моя… Проблемы ведь по-разному решить можно…

— О, да! — она с силой оттолкнула его руку. — Кстати, я не ваша, товарищ. Так что — не забивайте себе голову! Бесплатные добрые советы мне не нужны, я их сама кому угодно дать могу… Мою проблему можно решить изменением подхода к ней, ты хотел сказать? Правильно, товарищ! Можно переквалифицироваться из актрис в продавщицы… А можно банкирчика побогаче трахнуть, отсосать у него на каком-нибудь приеме, пока меня еще на них приглашают… Пожалуй, второй вариант поинтереснее будет, как считаете, товарищ?

— Даша… Дашенька… Ну, что ты говоришь, я же… — Кудасов попытался ее обнять, но она вывернулась, выскочив из кресла, и выставила вперед руки:

— Не трогай меня, Никита! Не прикасайся!

Он замер. В полутемном гостиничном номере стояли напротив друг друга красивая женщина и здоровый, сильный мужик, а между ними, невидимая глазу, все шире и шире расползалась бездонная пропасть, из которой несло холодом, отчаянием и болью…

Даша быстро подняла с пола свой халатик, надела его, плотно запахнув.

— Уходи, Никита…

— Даша!

— Ну, что Даша? — Кудасову показалось, что она то ли застонала, то ли всхлипнула. — Что Даша? Я уже тридцать один год — Даша… Бабий век короткий, Никита… А я еще и актриса, я работать хочу. Я не могу ждать, пока в стране все наладится и мне по старой памяти будут предлагать характерные роли молодящихся тещ и умудренных жизнью свекровей…

Она вздохнула, посмотрела Кудасову прямо в глаза:

— Я все понимаю, все… Ты не можешь иначе, и тебя не в чем винить… Я-то за свое, за шкурное радею, а ты — за глобальные нетленные ценности, за честность и справедливость… Ты настоящий мент, Никита. Возможно — если бы я наблюдала весь наш разговор со стороны, — то я бы даже восхитилась тобой, несгибаемый товарищ… Взял и ради долга и чести через собственную бабу перешагнул вместе с ее дурацкой мечтой и надеждой… Только, к сожалению, я сегодня не в роли зрительницы оказалась, а в роли той, через которую переступили. А женщина — запомни это, Никита, — когда через нее перешагивают, она в последнюю очередь способна оценить красоту мотивов, двигавших переступившим ее мужиком… Уходи. Я ненавижу себя за этот разговор. Я никогда не чувствовала себя такой дрянью. Я никогда не смогу простить тебе этого… Уходи. Иди к своей жене. Я ее никогда не видела, но мне почему-то кажется, что она-то никогда не предаст тебя…

Одевался он, как в бреду — натягивая брюки, даже запутался в них и чуть не упал. Даша молча ждала, отвернувшись от него и массируя виски пальцами. Кудасову было так плохо, что он прокусил нижнюю губу до крови, даже не почувствовав боли. Его грызла изнутри боль намного страшнее физической — такая, от которой хотелось закричать… Но он ушел из номера молча.

Утром Никита Никитич даже удивился тому, что умудрился пережить эту самую долгую в его жизни ночь. Он не смог забыться сном ни на минуту, а хуже всего было то, что рядом лежала Татьяна. Кудасов знал, что она тоже не спит — так они и пролежали всю ночь молча, боясь пошевелиться. Завтракали тоже в молчании — Никита с трудом запихнул в себя яичницу с бутербродом, залил чаем плохо прожеванные куски. Где-то он читал, что брак разваливается тогда, когда супругам нечего сказать друг другу за завтраком… Уходя на работу, он глянул на Татьяну и понял, что когда за ним закроется дверь — она заплачет.

В управлении он сумел кое-как сконцентрироваться. На утреннем «сходняке», который проводил с руководителями отделов полковник Ващанов, майор Кудасов сидел как обычно — собранным и спокойным. По крайней мере внешне он выглядел именно так. Когда совещание закончилось и все начали расходиться, Геннадий Петрович попросил начальника 15-го отдела задержаться. После нескольких малозначительных и рутинных вопросов (Никита, впрочем, ответил четко и подробно на каждый), полковник, словно вспомнив о чем-то, поинтересовался:

— Да, Никита, как там у тебя по Мухе с Ильдаром дела движутся? А то, понимаешь, замучили меня уже звонками со всех уровней — депутаты, пресса… То тюлень позвонит, то олень…

Геннадий Петрович был на удивление свеж и не благоухал вчерашним перегаром. И настроение у него было, судя по всему, хорошее. Кудасов же наоборот, выглядел так, будто пробухал где-то всю ночь — под покрасневшими глазами чернота и мешки, углубившиеся морщины на лице… Правда, «выхлоп» отсутствовал, что несколько удивляло.

— Ты чего, Кудасов, спишь на ходу, что ли? — чуть повысил голос Ващанов. — Я спрашиваю, как с Мухой и Ильдаром? На суде-то не обосремся, со следствием вместе?

— Думаю, что нет, Геннадий Петрович. Доказательная база достаточная, плюс мы еще кое-что подработаем. Я планирую несколько конкретных мероприятий… Будут сидеть, как суки…

— Да? — Кудасову показалось, что Ващанов посмотрел на него как-то странно, будто ожидал не такого бодрого ответа. — Ну, смотри, Никита… За эту парочку адвокаты глотки на суде рвать будут, а облажаться нам сейчас никак нельзя… Меня и по прошлым-то проколам до сих пор из Москвы долбают. Так что — сам понимаешь… Тут либо грудь в крестах, либо…

— Все будет в порядке, товарищ полковник, — спокойно ответил Кудасов. — Я держу это дело на контроле.

— Ну-ну, — улыбнулся Геннадий Петрович. — Дай-то Бог. Слушай, а чего ты бледный-то такой? Заболел, что ли? Болеть сейчас никак нельзя, сам знаешь, какая напряженка. Ты, Никита, чесночком, чесночком грипп долби. Ну, и рюмаху на ночь — для профилактики…

Кудасов криво улыбнулся:

— Все нормально, Геннадий Петрович, уже оклемываюсь… Грипп в этом году какой-то совсем противный.

— Это да, — охотно поддержал тему Ващанов. — Грипп препаскуднейший, я сам еле на ногах держусь. Ладно, ступай Никита, работай…

О направленных в прокуратуру на Кудасова и Егунина материалах по поводу нарушения сроков рассмотрения заявления Гришковца полковник не сказал ни слова. «Почему он поинтересовался, как обстоят дела с Мухой и Ильдаром именно сегодня? — думал Кудасов, шагая по коридору к себе в отдел: — Совпадение?»

Но, с другой стороны, задавать такие вопросы полковник не только имел полное право — он обязан был их задавать. И все же… Почему именно сегодня?

Никита Никитич открыл дверь в свой кабинет (он напомнил с утра растревоженный улей), прошел к столу в правом углу от окна, сел, подперев чугунную голову рукой. Нужно было работать, а перед глазами все время стояло Дашино лицо…

— Мужики, — сказал Максим Егунин, вешая трубку телефона, по которому он несколько минут что-то увлеченно обсуждал с неким абонентом, — поржать хотите? Никита Никитич, — хохму для поднятия тонуса?

Поржать в 15-ом отделе никогда не отказывались, поэтому все присутствовавшие ожидающе посмотрели на Егунина. Максим кивнул на телефон и рассмеялся:

— С корешком из «спецуры» сейчас покалякали — у них ночью в гостинице «Ленинград» ЧП случилось. У них там актриса одна остановилась. Дарья… как же ее… Тьфу ты, только что же он фамилию называл — из головы выскочила, склероз утренний — ну, она еще в «Белой стае» играла…

— Знаем, знаем, — заинтересованно загомонили опера. — И что?

Егунин вновь фыркнул:

— Короче, иллюстрация к книжке про жизнь богемы. Эта Даша ночью, в сосиску пьяная, в одном халатике ночном, поперлась в бар. Ее там сначала не узнали, не хотели пускать, так она быстренько «построила» всех, матюгами обложила — короче прорвалась с боем, села, жахнула стаканчик и совсем поплыла. А там барыги какие-то сидели, они видят — дело такое, девушка, мягко говоря, уже совсем никакая, да еще, считай, голая — решили они ее снять и оприходовать, употребить, так сказать, по назначению… Подсели к ней, то да се, шампусика в нее еще влили — и убалтывают потихонечку… Она сначала вроде как и не возражала — хохотала, ручки целовать давала, а потом один из тех барыг — самый торопливый, видать — начал ее за сисечки прихватывать, тем более, что она их сама же на стол и вывалила. А «дойки» у нее, надо сказать, просто «мама, не горюй!» Стоят торчком, даже когда она лежит.