По кличке Рейнджер - Сергей Иванович Зверев
– Мне трудно судить, – произнес Влад.
– А мне легко. Именно судить. Я судил. Село с осетинами – в расход. Женщины, дети – все гниль. Всех стереть с лица земли – и сердце не дрогнет. Сопляки из «Мхедриони» – те стеснялись. Сосунки, крови боялись. А мы, которые от хозяина откинулись, кто зону своими ножками топтал, ничего не боялись. Дикарям – по пуле. Вещи из их домов – на биржу. Знаешь, что это такое?
– Биржа?
– Биржа.
– Знаю. Там акциями «Бритиш петролеум» торгуют, – кивнул Влад.
– «Петролеум», ха… Биржи – это хаты в грузинских селах, куда забранное у дикарей свозилось и там продавалось. Живые деньги… Русский солдат попадется – в реку. Знаешь, сколько солдат там плавало?
– Не знаю. – Влад умел владеть собой. Если бы не умел, Гоша Цхинвальский уже лежал бы на полу и просил о пощаде. И вряд ли бы допросился.
– Много, вояка. Ох, много. – Гоша налил себе две трети бокала водки, опрокинул одним махом, занюхал черным хлебом. – Прапорщика одного, сильно злого, в кипятке сварили. Я варил. И Кэто… Хорошее время было. Чем патроны тратить, мы обезьян в железные трубы заваривали. Знаешь, от нефтепроводов такие трубы. Живьем. Им там, наверное, плохо приходилось, ха-ха.
– Много запаял? – спросил Влад.
– Прилично. Один дикарь думал, что он крутой. В глаза гордо смотрел, когда его расстреливать собирались. А знаешь, что случилось, когда мы с Кэто его жену в трубу заваривали? Он потерял человеческий облик. Его не стало. Осталось грязное, вонючее пятно. Вообще, человек – это грязная вонючая скотина!
Он налил себе еще водки и проглотил.
– Не много, Гоша? – спросил Сталлоне.
– А ты мне наливал?.. Заварить в трубу – это целая наука. Можно доступ воздуха оставить – это если хочешь, чтобы подольше помучились. Или огоньком подогреть. Кэто, царствие ему небесное, очень любил такие забавы. Умел разом у живого человека кожу с лица содрать.
Он потянулся к бутылке с тоником за соседним столиком, обхватил ее двумя руками, хлобыстнул прямо из горла.
– А знаешь, вояка, – снова повернулся он к Владу. – Потом был Сухуми… Аэропорт помню. Мы вошли туда – несколько отчаянных братков, прошедших Осетию. Там пассажиры – дедки с бабками, женщины с сопляками – отлета ждут, психи. Не поняли еще, что рейса не будет. Мы им говорим – ложись, козлы. Все легли. А двое стоять остались. Двое русских. Они гордые, понимаешь. У них гордость. А у меня автомат! Что сильнее – гордость или автомат? А, вояка?
– Автомат.
– Вот именно. В каждого по несколько пуль – и нет их. И вся гордость ушла.
– Сухуми – богатый город, – наконец у Отари прорезалась членораздельная речь.
– Богатый. Знаешь, сколько там у дикарей золота! Денег! – Гоша встряхнул головой. – Ох, погуляли там. Некоторые дураки – в основном из местных грузин – даже трубы, кафель выдрали из абхазских домов. А я только золото брал. Знаешь, вояка, если человека простой зажигалкой жечь, он отдаст золото.
– Наслышан.
– Молодец, вояка.
Гоша Цхинвальский задумался, угрюмо глядя в пустой бокал. А потом просиял, мутно уставившись на Русича.
– А еще я понял, что русский солдат умирает точно так же, как и другие. В дерьме.
Влад зевнул, показывая, что разговор ему наскучил.
– Мне горло нравилось перерезать им, – не мог успокоиться Гоша Цхинвальский. – Когда стреляешь – не то удовольствие. Будто и не своими руками убиваешь. А вот горлышко – чик. Лезвие погружается. С легким треском. Надавливаешь, слегка поворачиваешь. Человек еще жив. Смотрит на тебя глазами по пять копеек. И не верит еще, понимаешь, не верит, что это конец! Он надеется на что-то. А горлышко уже разрезано. И сшить его некому… Представляешь, вояка?
Влад не ощущал сейчас особой ненависти. Слишком много он видел таких уродов. Просто раз и навсегда решил – при любом удобном случае их надо валить. Чего злиться на явления природы? С ними надо бороться. Это не люди, это вонючее зверье… В Цхинвали и Абхазии Владу побывать не довелось. Он еще тогда учился в институте, на отличные отметки, хотел стать ученым-химиком. А вот Медведю было бы что вспомнить в разговоре с Гошей. Денисов протопал ногами, прополз на брюхе, проехал на боевой машине десанта всю их территорию. И биржи бандитские знал не понаслышке – когда терпение командования кончилось смотреть на повальные грабежи и убийства, которые учиняли грузинские «освободители» в Цхинвали, группа Медведя зачистила парочку этих «малин», оставив за собой головешки и трупы. А в Сухуми Медведь осиротил грузинский народ: из переносного зенитно-ракетного комплекса «Стрела» срубил «Грача» (то есть штурмовик «Су-25»), заходивший на цель – кораблик с полусотней беженцев. Управлял самолетом сам командующий грузинскими ВВС. Через руки Медведя прошло немало таких, как Гоша Цхинвальский. Их могилы давно сорняками заросли…
– Все? – поинтересовался Влад, не поднимая глаза на боевика. – Тогда я, пожалуй, пойду.
– Чего это?
– Ты же сам сказал: люди – это дерьмо и грязь. А у меня нос чувствительный.
– Ты слышишь, Отари? Он нас дерьмом назвал.
– Это ты сам себя назвал, – покачал головой Влад. – Хочешь драки – я не против. С разрешения Алтайца.
– Срал я на Алтайца!
– Даже так? Я сейчас к нему. Передам твои планы.
Гоша Цхинвальский смутился. Покраснел. Налился кровью.
– Не скучай, – улыбнулся ему Влад…
* * *
Фуршет «Музыка и демократия» был организован с размахом. Просторный зал заполнился поп-звездами, композиторами, продюсерами, представителями властей и иностранцами. А также журналистами, надеявшимися, и не без оснований, что такое количество собранного вместе взрывоопасного и нервного человеческого материала далеко перемахнуло за критическую массу. Значит, обязательно будет скандал, драка, матюги, выдранные клочки волос, выяснение отношений, в общем, все такое милое сердцу читателей и издателей.
Первая часть – официальная, подернутая зеленой скукой, напоминала партсобрания пятнадцатилетней давности. Несколько минут звучала заунывная речь козлобородого представителя международного комитета по правам человека, который говорил о большой роли искусства в защите этих самых прав неизвестно каких людей. Потом слово взял мордатый, являющий самим своим видом олицетворение чиновничьей сытости представитель Государственного собрания. Тот говорил много, велеречиво, глупо и все время напоминал о заслуге собравшихся в утверждении демократии в России. Затем появился американский атташе по культуре. Тот улыбался так, что, казалось, у него рот лопнет. По-русски американец говорил хорошо, почти без акцента, нес сущую ересь про «Мосфильм», Голливуд и все те же права человека, приплел Бетховена и закончил в стиле – русский и американец братья навек. Одни хлопали ему истово, другие – нарочито неодобрительно и презрительно, но не менее громко.
Перед окончанием последней речи публика начала придвигаться к столам – ближе к бутербродам, к шампанскому. Особенно налегали на угощение журналисты – по большей части завистливые, голодные и обиженные на весь свет. Некоторые из них, профессиональные завсегдатаи подобных мероприятий, умудрялись в день
