Александр Тамоников - Детонатор
Рука, сдавившая сердце разжалась, но не исчезла. И он с тоской понял, что холодная эта рука принадлежит Смерти, которая отныне всегда будет рядом.
Эта мысль, убийственная в своей ясности, не напугала, а, как ни странно, успокоила его. Осознавая, что ты умрешь, перестаешь обращать внимание на мелочи, которые представляются столь важными лишь тем, кто мнит себя бессмертным и тратит время на всякую ерунду.
Ушел Комаровский не попрощавшись, по-генеральски.
Добирались долго, потому что ближайший военный аэродром находился в двух часах езды. В дороге Комаровский отмалчивался, глядя в окно. Левич его тревожить не решался. У него было неспокойно на душе.
Вчера, когда никто во всей России не смог отыскать руководителя Управления Антитеррористического центра, он стал мальчиком для битья. Поминутно звонили то из ФСБ, то из Администрации президента, то прямо из высоких кремлевских кабинетов. Каждый считал своим долгом наорать на Левича, подозревая его в укрывательстве шефа. Когда ему в третий или четвертый раз пригрозили понижением в должности, он сел и написал рапорт, в котором прямо обвинял генерал-майора Комаровского в преступной халатности. Рапорт был отправлен по назначению за полчаса до того, как Левич раскаялся в содеянном. Теперь он сидел ни жив ни мертв, гадая о том, каковы будут последствия. Рапорт могли отправить в архив, не дав ему ходу. А могли и принять меры — не такие суровые, как в тридцатые годы, но все равно жесткие.
Страна подбиралась, крепчала, мужала и готовилась к большим испытаниям. В ней больше не было места расхлябанности. За каждым шагом крупных чиновников и военачальников следило недремлющее око, каждый проступок немедленно карался железной рукой правосудия.
Некоторые недовольно гундосили по этому поводу, называя наведение порядка «закручиванием гаек», но подавляющее количество россиян понимало, что иначе нельзя. Те, кто читал книги о предвоенной поре 1939–1941 годов, находили в воспоминаниях современников очень схожую ситуацию. В воздухе все ощутимее веяло военной угрозой. Потому-то руководству страны и приходилось давать укорот тем, кто не желал идти в ногу со всеми.
«А ведь его могут очень даже запросто скинуть с поста, — размышлял Левич, уголком глаза наблюдая за своим начальником. — Но когда он узнает, по чьей милости это произошло, то мне амба. Комаровский меня в порошок сотрет и по ветру развеет. Нужно подстелить соломки, чтобы падать мягче было».
— Валентин Сергеевич, — позвал он, когда тщательно взвесил, что говорить и как.
— Да, — откликнулся Комаровский, не повернув головы.
— Мне тут звонили, пока вас не было…
— Кто?
— Да кто только ни звонил, — принялся жаловаться Левич. — Из Кремля, с Лубянки… Вынь им начальника Управления и положь, понимаешь!
— А ты? — спросил Комаровский, продолжая смотреть в окно, за которым проносилась русская равнина, унылая и однообразная, как бесконечность.
— Я отвечал: не знаю. Стоял на своем.
— Но ты ведь действительно не знал.
Короткая реплика подействовала на Левича подобно ушату холодной воды. Он ведь и в самом деле не знал, куда подевался его шеф, а потому представить свое поведение как проявление стойкости и преданности не получалось.
— Сильно давили на меня, Валентин Сергеевич, — сказал Левич, не придумав ничего другого. — Грозились понизить в должности, в звании.
Комаровский повернулся и положил руку на плечо заместителя.
— Не дрейфь, — сказал он, — я тебя в обиду не дам. Можешь на меня положиться, Андрей.
Во рту у Левича зачесалось. «Вот же человек, — подумалось ему. — Кремень человек. Все обойдется».
Мысли о своем рапорте, который было бы правильней назвать доносом, он взял да и выбросил из головы. «Не поминай лихо, пока тихо», — гласит русская пословица и, как всякая народная мудрость, дает очень правильную рекомендацию.
Левич переключился на кровавый теракт, брошенный офицерам Центра, словно перчатка, словно наглый вызов. С учетом нападения на спецвагон общее количество жертв перевалило за четыре десятка.
А сколько их еще будет?
Вопрос этот себе задавать не хотелось, как не хотелось искать на него ответ.
Вокзал был полностью оцеплен, автобусы временно переместились на площадь Павших Коммунаров, которых вологонцы давно прозвали «падшими». Но, несмотря на обилие полиции, силовиков и ограждений, зевак тоже хватало. Они, шушукаясь, наблюдали, как Комаровский со свитой бродит среди обгорелого металлолома.
Генерал безнадежно перепачкал свои замшевые мокасины и бежевые брюки, надетые по случаю установления по-настоящему летней погоды. Это его ужасно раздражало, и, общаясь со специалистами, он задавал беглые лаконичные вопросы, требующие однозначных ответов. Тех, кто пытался пуститься в пространные объяснения, Комаровский осекал сразу — коротко и сердито.
— Выявлены граждане, находившиеся в непосредственной близости с автобусом? — спрашивал он.
— Так точно.
— Свидетельские показания собраны?
— Собираются, товарищ генерал.
— Это значит: нет, не собраны, — осек местного следователя Комаровский. — Так и говорите.
— Нет, товарищ генерал, не собраны.
— Плохо. Видеонаблюдение на вокзале велось?
— Конечно, — встрял начальник полиции. — После того указа тринадцатого года у нас на каждом шагу камеры натыканы.
Оберегая ладонью волосы от порыва ветра, Комаровский уставился на него, потом постучал пальцем по циферблату часов:
— На эту тираду у вас ушло не менее семи секунд. А можно было затратить лишь одну… — Он хотел показать палец, но тут снова налетел ветер, и он поспешно накрыл макушку ладонью. — Одну секунду. Правильный ответ был «да».
Начальник ОВД вытянулся:
— Да, товарищ генерал.
— Автобус в объектив попал?
— Попал.
— Можно разглядеть пассажиров?
— Очень смутно, — доложил майор из районного отделения ФСБ. — На входе все засветились. Платформа расположена так, что люди были повернуты лицом к камере. Большая удача.
Все уставились на Комаровского, ожидая, что он сейчас пропесочит болтливого фээсбэшника, но этого не произошло. Наоборот. Вместо того чтобы прочитать говоруну очередную нотацию, Комаровский спросил:
— Кого-нибудь опознали?
— Идентифицированы погибший водитель и двадцать четыре пассажира.
— Кто двадцать пятый? — нетерпеливо спросил Комаровский.
— Девушка… Молодая женщина, — сотрудник Федеральной службы безопасности говорил быстро, но не торопливо. — Скорее всего, не местная.
— Та-ак… Она взорвала?
— Выходит, что так. Остальных проверили. Старики, дети, семейные граждане. Ни у кого из них не было резона совершить теракт и самому отправиться на тот свет.
Комаровский хотел задать очередной вопрос, но фээсбэшник извинился и отошел в сторонку, чтобы ответить на звонок по мобильному телефону.
И снова свита выжидательно уставилась на генерала, который, вместо того чтобы возмутиться, молча стоял на месте, уставившись на свои безнадежно испорченные туфли.
Как выяснилось, за свое терпение он был вознагражден сторицей. Вернувшийся фээсбэшник доложил:
— Предположительно одинокая пассажирка — Христина Богдановна Рутко. Уроженка Белгорода. Наркоманка. Последние два года жила на Украине.
— Она… она… — зашушукались в толпе, сопровождающей генерала Комаровского.
Он медленно наклонил голову в знак согласия и повторил:
— Она, больше некому. — И тихо, так, что услышали лишь близко стоявшие, добавил: — Тварь…
Глава восьмая
Шансон на сон грядущий
Четверг, 23 мая
Чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, Юрчис Лейтис решил воспользоваться железнодорожным транспортом. Это стоило ему массы времени и отмерших нервных клеток, которые, как известно, не восстанавливаются. Нелегким делом оказалось находиться в постоянном окружении русских, которых Юрчис презирал. Впрочем, по фальшивому паспорту, выданному ему американцем Карлом Лонгмаком, Юрчис тоже был русским. Чтобы легче было адаптироваться, его переименовали в Юрия Летаева.
Это был симпатичный мужчина тридцати с лишним лет, стригшийся под «ежик» и не выпускавший зубочистку изо рта. Он носил каплевидные «шерифские» очки, которые надевал в солнечную погоду и очень неохотно снимал в сумерках, и тогда становилось понятно, почему он с ними не расстается. Оба глаза Юрчиса были постоянно воспалены и гноились, и не существовало на свете средства против этой напасти.
Поскольку Юрчис много времени проводил на Украине, прибыл он с юга и высадился на Курском вокзале, помятый, плохо выбритый, с чугунной от трескотни попутчиков головой.
— Это Москва, мама? — верещала девочка, семенящая впереди. — Мама, это Москва?
