Эльмира Нетесова - Макарыч
— Ведмедя зазря пужаисси. Ен дружок мой. Ну, молодь, што дале удумали?
— Учиться поедем, — ответила Зойка.
— Што ж, Бог с вами. Хочь там друг за дружку держитесь, — попросил лесник.
Через неделю Зоя и Николай уехали.
— Ишь, про деда не поспрашал, не наведал, — сетовал лесник.
— Немудрено. Горькое долго помнится, — вступилась Марья.
— Дед тому не вина. Наведал бы — не убыло б. Злой растеть, оно негоже. На всех серчать не след.
— Израстется — одумается.
— Припоздает. Акимыч не зазря сам про смертушку поминает, знать, кончину чуит, — взгрустнул лесник.
— Кольке Акимыч чужой. Сам говоришь — не вспомнил. Знать, судьба посмеялась. Чужих берег, своего не углядел. Нынче за то расплачивается…
— Што с ево спросу! Ить в лежку судьбина — сука кинула. Ни она, ни люд жалости к ему не поимели. От могилы-то и пововсе не дождет тепла. Так и уйдет к Господу бедолагой.
— Все потому, что и с бородой дитем остался, вздохнула Марья.
Макарыч дрогнул плечами. Себя вспомнил. В ту лихую годину, человеческий язык забыв, шел он в зимовье с неудачной охоты. Лето стояло. Тайга под солнцем кости парила. Пахла духмянно, сыто. У Макарыча в животе черти в лапту играли. Пустое ружье руки еле держали. И только к порогу подоспел, слышит — через завалы кто-то ломится к избе. Глянул туда, и в глазах помутнело.
Медведь шел к Макарычу. Зло рявкнул, на дыбки вскакивал, торопился. Немного не дойдя, приостановился, принюхался. В желтых глазах боль и злость. У Макарыча колени лихую дробь начали выстукивать. Ноги к крыльцу приросли. С испугу не слушались. Зверь все ближе подходил. Лесник кой-как за дверь упрятался. Медведь начал когтями порог драть.
Макарыч сначала Бога призывал, потом, крестясь, глянул из окна. Медведь сидел на крыльце, как человек, и обиженно ревел, выставив перед собой лапу. Из нее кровь струилась. Лесник присмотрелся. Сучок в лапе увидел. Он-то и досаждал зверю.
«Не выйди — ен в избу вломитца, выглянь — угрохаит», — подумал лесник. Но все же высунулся из-за двери. Медведь к нему подался. Лапу показывал. Вспотел Макарыч до самых пят. Покрепче сучок ухватил. Выдернул и мигом в дверь, чтоб плюху в благодарность не получить. Коротко рявкнув, сел зверь перед окном, долго рану зализывал. А на другой день у избы колоду дикого меда Макарыч нашел. От себя зверь оторвал. Поделился. А вот люди… И больно стало.
Сшил он однажды знакомому мужику торбаза[1]. За них тот посулил порохом поделиться. Лесник в придачу отдал рукавицы камусные[2]. Когда за порохом пришел, тот цепного кобеля спустил. Да еще вслед хохотал. Потом Макарыч отквитался, бока ему намял…
А тот — лысый, при сельсовете начальник — выпросил у лесника пять шкур медвежьих. Говорил, для детишек сиротских, дескать. Сам сарай шкурами обил, чтоб куры не померзли. И тоже ни за понюшку. Даже на постой не позвал ни разу Куска хлеба не предложил.
Макарыч от таких думок осерчал на себя: «Вот и силы имеютца, да спробуй приложи. Каталажкой грозятца. Чево уж Акимыча судим».
— Что-то мы про него вспомнили, может, худо старому? — обронила Марья.
— Старое дерево живучее. Ево согнуть мудрено.
— Я вечор яйца во сне видела.
— Каму к нам являтца?
— Может, Потапов-лиходей.
— Не-е-е. Спужаитца.
— Тогда и я не знаю.
А к вечеру в избу привидением Акимыч вошел. На образа перекрестился.
— Легок на помине, — обрадовалась Марья.
— Все не целованай? — подошел к старикуМакарыч.
— Не стерпел. Внучка решился наведать. Слыхал, на большой земле война началась. Как ба Колю не забрали.
— В свет уехал, в науку. Припоздал тымалость.Аль баба какая в дороге приветила?
— Кому што, тебе жа про баб побалагурить — медом не потчуй. Ох и кобель ты, Макарыч, прости Господи.
— Какой же ноне с мине кобель? Живу по писанию, с бабой. Ты жа хошь мышу какую обогрел ба.
— Язык твой грязнай. Слухать срамно. Я с болячкой к тебе, а ты, што дите, тешишься.
— Оженить тя хочу. Пора ужо. Доспел до мужика-то.
— Што б те в бельма козел плюнул.
— Я ему плюну! За што ты мине козла сулишь?
— Козлы ноне лучче баб. Те норовят даже эту животину в упрямстве обскакать. Намедни мужики около сельпо собрались. Об войне толковали. Без шуму. Чья-то баба тут подоспела. Свово за рукав потянула. Бездельным лаяла. Помыслить только, скандал учинила на весь свет. Уволокла таки. Мужиков не усовестилась. Чернословьем изошлась.
— Мы те не таку сыщем. Ладную, смирную.
— Холера ты песья. Я уж гроб сготовил. Начердаке сохнет.
— Пошто загодя?
— Запас карман не сушит. Впрок сладил. Потом со мной не морочиться.
— Ты ить и не жил. Сладостев, утех не изведал. Без их помирать досадно.
— Век мой отошел. Ништо не в радость. Внучок разве, да и то оплошал.
— Свидитесь, даст Бог.
— Какой он нынче?
— Ого! Мужик толковай, скажу тибе. И уже не промах. В девках не засидитца.
— В родителя удался, бесенок.
— То не грех.
— Ежели ко времени, то по-путевому.
— Ишь че схотел, — рассмеялся Макарыч.
— Ты ево не балуй.
— То не от мине. Што внутрях вложено, то и сбудитца.
— Не про то я толкую. Коль ноне бабы в науке завелись, могет сбаловаться. Ты б втолковал ему, што баба, ровно крест нательный, единай должна быть.
— Ты што! Ишо мине то во не доставало, штоб парню мозги марать. Нехай ен единым у бабы ста- нить. А она для ево — как похочитца. Ему в подоле не носить.
— Поспеит ли ту науку одолеть? Не то, може, на войну затребуют. В селе всех мужиков подчистили. Детных взяли. Пожилых. Сказывают, силен ерманец. Люду много губит. Заместо Кольки хотел попроситься. Ружье умею держать. Глаза не подводят. Нехай он живет. Мне нынче все одно. Не знаю вот, куды объявиться.
— Не срамись. Тибе на войну не загребуть. Кому такой лешак сдалси? Поди, ужо дохлая сука не
обвернетца на тибе. Там ить мужики надобны дюжин.
— От беда-то мне!
— Ништо. Верно, заваруха та недолгая. Не боись. От страху давай к мине перебирайси. Станем вдвух, што сычи. Кольку дожидатца. Марья — третья.
— Ужо и собралси было. Да надысь добрыйчеловек собаку подарил. Щенок покудова. Молошна. Сиську резиновую пользуит. Подрастет — дружком станит. Глядишь, в своем углу довекую.
— А ты со шшенком к мине.
— По гляну…
— Воля твоя…
— Ты ба мне што-нибудь Колькино дал. В память.
Макарыч посмотрел на старика, понятливо кивнул, молча отдал рубаху парня. Акимыч бережно свернул ее. За пазуху упрятал.
— Рассказал бы про нево, — попросил Макарыча.
— Со мной ен недолго был нынче. Все в тайге, с теми. С геолухами. Благодарствовали за ево. Несмотря, што молодше их. Смекалистай. Рыжий гам был. Сказывал, Колька от смертушки уберег. Всю канпанию.
Акимыч слушал с закрытыми глазами: во на какой внук-то! Людям в радость.
Макарыч знал, каково сейчас Акимычу. И все же говорил. Хвастался Колькой, словно кровным сыном своим. Еще бы! Нелегко он дался. Рос настырным. Боялся Макарыч за него. Чуть что, малец, обидевшись, замыкался в себе, как лиса в засаде. Подолгу не разговаривал. Однажды даже сбежать грозился. А всего лишь поругал и раздетым из избы не пускал. Об этом Макарыч никогда не расскажет Акимычу. Не сознается, как в первый же день, жарко натопив избу, всю ночь отмывал мальчишку, вычесывал его волосы, стирал бельишко. Как ломило спину, руки от постирушек. Их, как назло, не убывало. Сам-то ладно. Кольке каждую неделю чистую простынь стелил. Теперь это прошло. Вырос Колька. Акимыч, конечно, изболелся по нем. Но Макарычу он дороже, родной стал. Помнит, как за Марьей доглядывал, чтоб ненароком али с умыслом Кольку не забидела. Один раз приметил, как варенье малиновое, что от простуды ей дал, мальчишке скормила. Макарычу солгала, будто с чаем испила. А у Кольки-то, проглядела, все губы в малине вымазаны. И глаза хитрющие, что у котенка шкодливого. Знала баба слабину малую. Любил Колька малину. Варенье из нее ложками ел. Однажды, проснувшись ночью, увидел, как она из теплого платка мальчишке рубашку шила. Старалась лакомый кусок от себя отдать.
