Подвал. В плену - Нойбауэр Николь
Ханнес уже держал свой айфон возле уха.
– В девять двадцать восемь с главного вокзала.
Перед домом брата Розы Беннингхофф не оказалось места, где можно было бы законно припарковаться, и Элли с Хранителем Молчания оставили машину в двух кварталах от него. Остаток пути они прошли пешком по Ст. – Аннаплац, по обеим сторонам которой возвышались две величественные церкви. На противоположной стороне площади царило спокойствие. К углу прижалась закусочная, предлагавшая фокаччу[19] и латте на вынос и мигавшая неярким освещением. Тут располагались жилые дома района Леэль.
Понадобилось сделать лишь пару звонков, чтобы разыскать брата убитой. Как легко взять след, если понятно, кого вообще нужно искать!
Снежинки ложились на асфальт, поглощая звуки. Когда движение замирало перед красным сигналом светофора, Элли казалось, что она слышит даже тихий шелест снежных хлопьев, падающих на землю. Она спросила себя, понравилось бы ей жить здесь, и тут же ответ пришел сам собой: нет. Здесь приглушались свет и звуки, здесь она шла по широкому тротуару едва ли не на цыпочках, чтобы не нарушать этот покой. Лучше уж жить в турецком квартале.
Хранитель Молчания шел рядом с ней, уставившись под ноги. Его спокойствие возвращало Элли к реальности. Она уже рассчитывала на то, что они передадут свою миссию какому-нибудь духовнику, который принесет весть о смерти, но спокойный голос с гамбургским акцентом в телефонной трубке избавил их от этой необходимости. Брат Розы Беннингхофф сразу спросил:
– С ней что-то случилось?
Они нажали на кнопку дверного звонка рядом с табличкой «Зеефельдт». Его жена приняла их в маленьком кабинете. За комнатой для совещаний на миг открылась дверь в квартиру, и Элли заметила четыре плаща, висящих на вешалке. Женщина сразу прикрыла дверь.
Роза Беннингхофф в конце концов оказалась в Мюнхене. И ее брат оказался в Мюнхене. Она была адвокатом. Ее брат – консультантом по налоговым вопросам. Это было похоже на то, как разделенные близнецы выбирают жен с одинаковыми именами. Элли не знала, совпадение это или они были генетически запрограммированы на то, чтобы отправиться в большой процветающий город и изучать законодательство. Если жизнь настолько предсказуема, то это весьма удручает.
В комнату вошел мужчина и протянул ей руку. Седые прядки пробивались в темных волосах, и все же Элли сразу узнала в нем брата Розы Беннингхофф – по этим невероятным глазам. Голубым, как лед.
– Moin[20]. Меня зовут Даниэль Зеефельдт.
Элли хотела сказать ему, что скоро стемнеет[21], но потом вспомнила, откуда он родом. Из Гамбурга. Ну разумеется.
Он пожал ей руку. Черты его лица были неопределенными, глаза – усталыми. Его старшая сестра убита.
– Добрый день, господин Зеефельдт. Прежде всего хочу еще раз высказать вам искренние соболезнования.
– С этим вы опоздали на тридцать четыре года.
– Вот теперь я не совсем понимаю…
– Тридцать четыре года Рози с нами вообще не общалась. Я ничего о ней не знаю. У нее была семья?
Элли покачала головой, и лицо Зеефельдта слегка омрачилось.
– Почему у нее прервался контакт с семьей, господин Зеефельдт?
– Я не знаю. Тогда я был еще слишком мал, ходил в школу. Рози была уже большой, ей исполнилось двенадцать или тринадцать лет. Вдруг она перестала с нами разговаривать.
– Она поссорилась с родителями?
– Понятия не имею. Мои родители переходили на шепот, когда я оказывался рядом. Я так этого никогда и не узнал.
Зеефельдт откинулся назад и взглянул на потолок.
– Поначалу она еще садилась с нами за стол и молча ела. Потом она ела, только когда рядом никого не было. И это продолжалось не несколько дней или недель, нет, это продолжалось четыре года. Четыре года Рози жила в нашей семье как призрак, пока не съехала. – Он покачал головой. – Можете себе представить, каково было мне, маленькому мальчику: родная сестра проходит мимо меня, словно я пустое место! Несколько лет подряд!
Элли попыталась вообразить себе это, подумала о своем брате, о родителях. Если кто-то из них вдруг перестал бы с ней разговаривать, ее жизнь закончилась бы.
– И вы больше никогда не видели ее после отъезда?
– В глаза не видел. – Он снова наклонился вперед, его глаза блестели. – Я долгое время даже не знал, где она живет. В последнее время я жил всего в двух шагах от нее, и мы все равно не встречались.
– И все же вы контактировали с ней?
– После смерти родителей я освобождал наш дом. Ее детская комната выглядела так же, как в тот день, когда Роза ее покинула. Я разузнал ее адрес в бюро прописки и отправил ей ящик с вещами, приложив письмо.
Элли превратилась в слух. В квартире не было никакого ящика, никаких детских вещей, никаких дневников, плюшевых медведей – всего того, что обычно собирают девчонки в своих комнатах. А в подвале стояли сложенные друг на друга картонные коробки. Что же Роза сделала с ящиком брата? Что произошло в голове женщины, которая хотела порвать с собственным прошлым, когда ей в руки попала такая капсула концентрированного времени? Может, она все выбросила? Наверное, это сразу повергло ее в оцепенение, в шок. Тогда этот ящик должен где-то стоять.
– Вы знаете, что находилось в этом ящике?
– Там могло быть все что угодно. Ах, господи, я такое не примечаю. Мягкие игрушки, письма, школьные газеты. Припоминаю красивую деревянную коробочку из Бали. И я еще положил фотоальбом. С детскими фотографиями, на которых мы сняты вдвоем.
– Она как-то отреагировала на это?
Зеефельдт пожал плечами:
– От нее я не услышал и «спасибо». Наверное, все эти вещи уже давно лежат в мусорном баке. Наследство она, скорее всего, пустила на благотворительность – весьма великодушно, она такой и была. – Он повертел узкое золотое кольцо на пальце. – А что мне еще оставалось? У меня есть своя семья.
– Вы женаты. Вы взяли фамилию своей жены? – спросила Элли.
Зеефельдт поднял руки и снова опустил. Ему не следовало ничего говорить. Какая разница, что он сделал со своей фамилией?
Эта семья была уничтожена.
Гостиная на вилле Баптиста переходила в открытую галерею, которая, казалось, состояла из одних окон. Три ее стены были сделаны из стекла. Снаружи падали крупные хлопья снега.
Вехтеру казалось, что он быстро поднимается вверх на лифте, от этой метели кружилась голова. Кроме кожаного дивана и плазменного телевизора, больше в комнате ничего не было. Газовый камин в стене рождал языки пламени, но не тепло. Вехтер не мог представить, чтобы кто-то добровольно сидел на этом диване и смотрел телевизор или ел за столом наверху, в узкой галерее. Возможно, семья Баптиста обитала в нескольких комнатах на первом этаже, а гостиная предназначалась лишь для встреч с деловыми партнерами. Ну, и для уголовной полиции. Но Вехтеру такая смена обстановки была даже на руку: это лучше, чем торчать на чужих кухнях.
Оливер сидел на диване, его отец стоял рядом – картина, которая так и ждала кисти семейного портретиста. Их лица были совершенно непроницаемыми. Оливер выглядел карликом на кожаном диване, который, казалось, был изготовлен для великана. Адвокат, которого они пригласили, тоже встал рядом с диваном. Никто из них даже не попытался поприветствовать комиссара или предложить ему присесть: холодный прием.
Вехтер подошел к Баптисту и протянул ему руку:
– Спасибо, что нашли для меня время.
Краем глаза он заметил, как Ханнес поморщился.
Поколебавшись, Баптист все же ответил рукопожатием.
– Как и договаривались, двадцать минут. С нашим юрисконсультом, господином доктором Кимом, вы уже знакомы.
Ким протянул ему свою бледную руку. Отнюдь не любезный семейный адвокат в пиджачке – этот был из тех, что пустят по миру любого, из тех, у кого стрелки на брюках – как лезвия бритвы, а взгляд его говорил о том, что от него ничто не ускользнет.
