Слепой. Большой куш - Андрей Воронин
– Научился работать в вакууме?
– Нет. Научился жить, не парясь. На содержании у баб. Каждая думает, она одна на всем белом свете обо мне, сироте, заботится.
Пародист на сцене менял парики и шмотки. Одновременно менялись голос и ужимки. Копируя ту или другую эстрадную звезду, он переделывал текст песни до невообразимой пошлости. Изначальные тексты и сами не были шедеврами, но в его «трактовке» они опускались ниже унитаза.
– И все-таки я тебе расскажу. Тачку угнали не у кого-нибудь – у мэра уважаемой европейской столицы.
– Спецзаказ?
– Лучше один раз увидеть.
– Опоздал ты со своим предложением. Раньше у меня глаза загорелись бы, а теперь… Сам видишь.
Глеб внимательно посмотрел Дегтю в лицо. Гладкое, без морщин – больше тридцати не дашь и не скажешь, что человек оттрубил срок на зоне. Но глаза действительно тусклые, равнодушные.
– Рядом с тобой, по сути, никого и не будет. Загородный дом, гараж. Ты и мастер, ты и сторож, сам себе готовишь, сам себя развлекаешь. На тачке нужно не просто свести особые приметы, ее важно усовершенствовать. У клиента целый список требований. Но ты его видеть не будешь: перечень пожеланий найдешь внутри, в бардачке – с расценками за каждое.
– Когда-то я мечтал о таком заказе. Но человек должен все получать вовремя. Сейчас уже поздно, я уже разучился напрягаться.
– Расценок я не знаю, но деньги не слабые. Только не говори, что ты и к бабкам потерял вкус. Этот инстинкт умирает последним.
Деготь улыбнулся, замечание ему понравилось. «А вот зубы у него гниловаты», – обратил внимание Глеб.
Тут зазвонил мобильник, он узнал голос одного из «конкретных» ребят, разыскивавших Курносого.
– Нашелся.
– Уверен? Что-то быстро очень.
– Для тебя, может, и быстро. А для нас веревочка долго вилась. Ты далеко? Сможешь через час подскочить?
Извинившись перед Дегтем, Сиверов отошел в сторону.
– Тут такая лажа: я, как назло, в Питере. Сегодня же выбираюсь обратно. Дотерпите, а?
– Издеваешься, брат? Нет, так мы не договаривались. Наше дело предупредить, а дальше твои проблемы. Принимаю пожелания трудящихся – чем и по какому месту его х. чить от твоего имени?
– Да поимейте же совесть! Я бы так с вами не обошелся. В конце концов, свяжите его и закиньте куда-нибудь, чтобы уж наверняка. А я до полуночи буду.
– Думаешь у нас нервы стальные: повязать его и сесть чай пить? Талер из-за него в больницу со сломанной челюстью загремел – еще не выписался. У меня руки чешутся, аж костяшки грызу.
– Руки? Мне он так подгадил, что ваши ручонки это детский лепет. У меня для него набор инструментов есть.
– Хватит одного, спортивного.
Глеб догадался, что речь идет о бите.
– И еще одно: мне нужно кое о чем его спросить, пока мозги не выбиты.
– Ладно, будем смотреть.
– До полуночи точняк появлюсь, – твердо пообещал Слепой.
Глава 13
Семен Ершов уже неделю работал уборщиком в больничном морге. За главного здесь был дюжий санитар, который принимал и выдавал родственникам трупы, следил за общим порядком. На долю уборщика приходилось мытье полов и «лежачих мест» специальным раствором, передвижение лежаков-каталок, снабженных колесиками.
Сухая рука Курносого вначале вызвала у администрации сомнение. Но он тут же продемонстрировал, как может управляться одной левой. Взяли его с испытательным сроком. Бывший спецназовец прекрасно знал, что это удобный предлог отказаться от оплаты за целый месяц, но аргументов в свою пользу у него не было.
Он заранее внутренне ощетинился, предполагая, что санитар будет держаться свысока. История повторялась почти каждый раз – гордость Курносого слишком резко противоречила уровню, до которого он скатился. Никакая работа не могла его унизить, но самым разным людям это удавалось с одинаковым успехом.
Однако санитар – сверстник Ершова – при своих подавляющих габаритах оказался молчаливым и незлобивым. К смерти он относился философски, на трупы смотрел, как на неодушевленные предметы. Свободное время уделял чтению замусоленного томика без переплета со стихами Есенина.
После первых нескольких дней внутренний напряг Курносого стал ослабевать. Начальство высокого ранга заглядывало в морг редко, родственники торопились быстрее забрать тело и уехать. Семен Ершов вдруг осознал, что давно не чувствовал на душе такого покоя, как здесь, в этом мрачном месте.
В отличие от санитара, свыкшегося с покойниками и абсолютно равнодушного к ним, Семен вдруг почувствовал к мертвецам уважение и симпатию. Давно он не встречал таких хороших людей: они не пытались напустить на себя важность на пустом месте, не жаждали унизить ближнего, не врали по-глупому, не ржали по пьянке. В общем, не делали ничего, что вызывало бы у Семена приступы бешенства.
У живых, наоборот, хватало недостатков – даже у спокойного санитара. Курносого раздражали его отрыжка после еды, его глубокие вздохи за чтением стихов, лизоблюдство перед каждым врачом и скупые намеки родне покойных насчет «посильной благодарности». Насколько благороднее вели себя покойники – ни одного лишнего слова. Возможно, при жизни все они были порядочными сволочами, но сейчас в это верилось с трудом.
Семен ходил между ними, засунув большие пальцы за широкий кожаный пояс. Еще подростком он выменял себе армейский ремень с бляхой и носил его, как самую важную деталь одежды. Потом на смену одному поясу пришел другой. Они добавляли уверенности, с ними Семен крепче стоял на ногах и в спецназе, и на гражданке.
В глубине души Курносый долго считал, что пояс защищает его от пули, ножа и прочих предметов, способных пустить кровь. В тоннеле пражского метро практика доказала ложность его веры.
За какую-то секунду в него угодило несколько пуль. Теряя сознание, он отстреливался, но отчетливо понимал, что настал конец. Потом он вдруг выплыл обратно из темноты в белизну больничной палаты, наполненной роскошным солнечным светом. В прежней жизни он никогда не видел такого божественного солнца и мог бы принять окружающий мир за загробный, если бы не отчетливо неприятный запах лекарств.
