Александр Бушков - Антиквар
— Всё путём, как в аптеке, — усмехнулся хозяин, проворно засовывая пачку во внутренний карман. — Владей, милый! Жаль, больше нечем порадовать, для хорошего человека всё бы отдал… Ты мне, может, телефончик оставишь? Я по соседям порыскаю, авось, чего и выцеплю. Райончик этот ещё до революции был пристанищем криминального элемента, так что тут, глядишь, чего и всплывёт, когда дома ломать будут…
— А ведь это, пожалуй, неплохая идея, — милостиво кивнул Дегтяренко. — Через Василия Яковлевича держите связь…
Он, просветлев лицом, подхватил чернильницу с таким видом словно младенца держал — и величавым кивком приказал спутнику забрать остальные мелочи. Вслед за тем приехавшие, не озабочиваясь долгими и прочувствованными прощаниями, повалили во двор. Остался один Смолин. Подойдя к столу, он протянул руку. Хозяин, вздыхая, вытащил пачку долларов и подал ему. Отсчитав пять бумажек, Смолин совсем было собрался вернуть законный процент, но в последний миг задержал руку, протянул другую и бесцеремонно залез во внутренний карман ветхого пиджачка. Вытащил две купюры. Хозяин с покаянно-плутовским видом развёл руками. Смолин потряс у него перед носом кулаком, но всё же отдал пятьсот долларов и, укоризненно покачав головой, вышел.
Во дворе Инга как раз кончила фотографировать счастливого обладателя уникального предмета и расспрашивала о подробностях. Дегтяренко с видом важным и авторитетным охотно и многословно повествовал, сколь огромное значение в охоте за антиквариатом имеет чутьё, многолетний опыт, шестое чувство, нюх подлинного охотника… Золотые были слова, под ними многие могли подписаться — вот только к ним не мешало б добавить в данном конкретном случае ещё и настоящего опыта, а не дурацкого самомнения…
Краем уха Смолин слышал, как Дегтяренко тем же барственно-небрежным тоном приглашает Ингу куда-то с ним поехать, обещая рассказать массу интересного про загадочный и увлекательный мир коллекционерства. Чихать ему на это с высокой башни, девочка всё равно была не его, а посторонняя — тем не менее ему эта милая беседа пришлась не по вкусу, и он, подумав, преспокойно вышел со двора, никого более не дожидаясь, потому что всё кончилось, и не было нужды здесь более находиться. По дороге к машине он моментально прокрутил в голове нехитрую калькуляцию. Изготовление чернильницы обошлось долларов в двести. Гонорар Маэстро за качественное старение — триста. Старому хмырю — пятьсот. Обе полицейских медали обошлись ему всего-то в сотню баксов, поскольку были чистопробным фуфлом, хотя и умело состаренным. Фотографии и документы вообще не стоили ни черта, были взяты из кучи, доставшейся по обмену на что-то столь же дешёвое. Итого расходов — тысяча сто. Прибыли, соответственно — восемь девятьсот. Неплохо. Жаль только, что столь прибыльные сделки происходят не каждый день и даже не каждый месяц…
Мимо него вальяжно проплыл чёрный «лексус».
— Василий Яковлевич!
Инга торопливо шла к машине.
— А я-то полагал, вы с ним уехали, — сказал Смолин, ощутив нечто вроде радости оттого, что случилось наоборот. — Слушать про загадочный мир…
— Да ну его. У него в глазах уже высветилось, что на меня ценник налеплен, и он максимум через полчасика мне под юбку полезет… Я-то ему не уникальная чернильница, так что перебьётся…
Свернув влево, Смолин промчался по ухабам, выбрался на асфальтированную улицу и дал газ.
— Смотрите, Инга, вы мне твёрдо обещали, — сказал он насторожённо. — О чём пишете, о чём не пишете…
— Обещала, значит, сделаю… Вот кстати, вы меня до редакции подбросите?
— Запросто, — сказал Смолин.
Аккуратно повернув влево, он выехал на тихую улочку, носившую имя ещё одной пламенной революционерки Аглаи Лебедовой, ещё до взятия Шантарска Кутевановым замученной колчаковскими карателями. Как и в случае с Кутевановым, здесь наличествовали отнюдь не романтические реалии — означенная Аглая до революции расхаживала не с нелегальной литературкой, а с жёлтым билетом, политикой не интересовалась вовсе. Но случилось так, что большим её почитателем и постоянным клиентом оказался преуспевающий провизор и тайный большевик Вайншток, каковой после победы Великого Октября, ставши главным городским комиссаром, взял пассию к себе на службу как надёжного и проверенного товарища. На пару они прислонили к стенке немало «контрреволюционного элемента» (в первую очередь Аглая вывела в расход частного пристава Фортунатова, не раз её штрафовавшего за злостное нарушение полицейских предписаний, а также всех бывших клиентов, которые её обижали или недоплачивали). Вполне возможно, что товарищ Аглая, очень быстро заработавшая репутацию несгибаемого борца за дело мировой революции, сделала бы нешуточную карьеру в рядах ВКПб — но весной девятнадцатого, когда в Шантарске случился белый переворот, и она, и сердечный друг Вайншток бежать с ревкомом на пароходе не успели — поскольку накануне перебрали конфискованного у буржуазии старорежимного шустовского коньячка, завалились спать где-то в дальней комнатушке, где и были товарищами по борьбе благополучно забыты (мятеж полыхнул на совесть, не встречая особого сопротивления, красная власть неслась на пристань в величайшей спешке, где уж тут было сверять списки и считать по головам…) Так что казаки есаула Калнышева обоих взяли тёпленькими и лыка не вязавшими. Вайнштока, и точно, покромсали шашками (вот только вопреки печатной легенде «Интернационала» он при этом не пел и здравицы Ленину не возглашал, потому что вряд ли успел даже сообразить, что происходит), а вот подлинные обстоятельства кончины товарища Аглаи ничего общего с той же легендой не имели вовсе — и не расстреливали её, и не вешали, и шашками не пластали — казаки вкупе с разозлёнными горожанами просто-напросто взялись её употреблять по прямому назначению, как в старорежимные времена, и набралось их столько, что даже Аглая с её богатой дореволюционной практикой процедуры не пережила…
— Я, надеюсь, в кадр не попал? — предусмотрительно поинтересовался Смолин, возвращаясь в текущую действительность.
— Я ж обещала…
— Ну, смотрите…
— Василий Яковлевич, вы что, такой пугливый? Всё время — об этом не говорите, этого не снимайте…
— Я не пугливый, — сказал Смолин. — Я просто предусмотрительный. Коммерция у меня такая…
— Но вот сейчас всё было честно? Человек продал вещи и получил деньги…
— Ну разумеется, — сказал Смолин. — Только если вы полагаете, что дедок будет эту сумму вносить в налоговую декларацию, то глубоко ошибаетесь…
— Ах да, вот оно что…
— Ну да. Вот вам и криминал. Незадекларированные доходы, неуплата налогов в крупных размерах…
— Начинаю понимать…
— Между прочим, на Западе то же самое. Сплошь и рядом. Там тоже не любят светить коллекции, равно как и уведомлять налоговое управление о всяких интересных сделках. Точно вам говорю, плавали — знаем… — он всмотрелся, подвёл машину к тротуару и выключил мотор. — Инга, посидите пару минуток, я быстро…
Анжелика его быстро заметила, остановилась, когда он ещё не подошёл вплотную, посмотрела, надо признать, без всякой родственной теплоты, с вежливым равнодушием — хорошо ещё, без особых отрицательных эмоций. Двухлетнее дитё в лёгком комбинезончике с разноцветными грибами-ягодами и вовсе на Смолина не обратило внимания: стояло себе, цепляясь за мамину сумку на длинном ремешке, самозабвенно сосало шоколадный батончик и безмятежно взирало вокруг, не выделяя Смолина посреди остального мира.
Лично ему никогда не нравилось это имя — Анжелика, это уже была чисто Лидочкина инициатива, уломала она его в конце концов согласно моде той осени: тогда в Шантарске массу новорождённых малышек записали как раз Анжеликами (по экранам тогда вновь разгуливала златовласая маркиза, которую судьба то окунала очаровательной мордашкой в помои, то вздымала в чертоги).
— Здравствуй, — сказал Смолин.
— Здравствуй… — сказала Анжелика.
(У него осталось стойкое впечатление, что она вовремя замолчала, чуть не продолжила «…те». Ну, ничего удивительного, собственно…)
— Как жизнь?
— Нормально.
— С мужем всё путём?
— Ага.
— А мать как?
— Да нормально… Давление скачет иногда…
— А внук, вижу, подрос…
— Внучка, — сказала Анжелика без всяких эмоций. — Ты и забыл…
— Ах ты, чёрт… — с некоторой пристыжённостью сказал Смолин. — Замотался…
— Дела?
— Ага.
— Всё те же?
— А какие ж у меня ещё?
— Понятно… — она покосилась на джип, Ингу, конечно же, зафиксировала, но комментировать никак не стала — вероятнее всего, ей и вправду было всё равно.
Молчание. Неловкость ощущалась прямо-таки гнетущая. Смолин, как ни старался, не мог обнаружить в себе каких-то особенных чувств, тех, каким полагалось тепло и лирично зашевелиться в душе, когда перед тобой стоят родная дочь и, соответственно, родная внучка. Перед ним стояла совершенно незнакомая симпатичная молодая женщина — в которой он не усматривал ни малейшего сходства с собой (вот с Лидочкой — да), которую за последние четверть века видел хорошо если десяток раз, и то мимолётно. А уж дитё (забыл, как её зовут, запамятовал напрочь) и вовсе было чужим — карапузик как карапузик, и не более того.
