Эльмира Нетесова - Макарыч
— Иде ен? — перебил его Макарыч.
— Позови Николая, — велел рыжий парню, стоявшему за спиной. Тот ответил что-то шепотом.
— Иди, говорю! — крикнул рыжий.
— А Зоя-то что не идет? — спросила Марья.
— Приболела немного.
— С чево бы?
— Не знаю.
…Николай устало шел к костру. Макарыч кинулся навстречу. Обнял. В лицо вгляделся. Встревожился:
— Захворал ненароком?
— Нет. Я ничего. Зое худо.
— А што с ей?
— Не знаю. Врач завтра обещал прилететь.
— Покажи ее.
Зоя лежала в прокуренной темной палатке. Казалось, спала. Колька зажег свечку. Девчонка открыла глаза.
— Отец пришел проведать. Тебя вот навестил.
— Здравствуйте, — слабо прошептала Зойка.
— Што с тобой, девонька?
— Не знаю. Жарко мне. И слабость.
Макарыч велел Кольке выйти. Сам расспросил
Зою. Послушал дыхание. Ощупал лоб. И вышел.
Колька курил за палаткой. Заслышав шаги Макарыча, подошел.
— Ну что? — спросил тихо.
Лесник оглянулся кругом. Отвел парня подальше от палатки и сказал еле слышно:
— Чахотка у ней.
Колька вздрогнул.
— Да, Колюшка, чахотка. Она девку за месяц сожрет.
— Врач обещался. Может, вылечит.
— Ты што? Поздно.
— А как же я? Отец! — закричал парень.
— Тихо ты, не блажи. Обмозговать надоть.
В палатке о чем-то переговаривались Марья и Зойка.
Колька подошел к костру. Сел. Обхватил руками голову. Долго сидел неподвижно. Смотрел на костер.
Зойка, Зойка. И зачем кинулась она за ним в студеную воду? Испугалась, что в воронку затянет. Ему помогала. Сама на берег еле выползла. Тут и упала. Видно, обострилась болезнь.
Зойка и до того часто и больно кашляла. Недомогала. Быстро уставала на работе. К концу дня едва до палатки — сразу спать. Но такой она стала недавно. Это Колька знал от ребят. О девчонке они говорят уважительно. Такое о мужике не всегда услышишь. Она ж о себе ничего не рассказывала. Лишь, отлежавшись немного, возьмет гитару, к костру подойдет. Сядет рядом с кем-нибудь из парней, тронет струны гитарные, да так, как только одна она и умела. Гитара в ее руках человеческим голосом плакала, ребенком смеялась, вздыхала, как живая. Будто и впрямь струны те из голосов людских были сделаны. Чудеса вытворяла с ними девчонка. Захочет — заговорит гитара звонким ручьем, тайгой зашумит, расскажет о далеком Кавказе, запоет его языком. Парни могли ночами напролет Зойку слушать. Она выставит поближе к огню узкие босые пятки, и далеко-далеко уносит ее песня.
Рассказывали ребята, что никто из них не смог добиться расположения девчонки. Со всеми одинакова была. Как с братьями своими. Хотя многие пытались напеть ей другие песни. Вздыхали открыто. Тенью за нею ходили.
Кольку такое озадачивало. Ему иногда хотелось помочь ей. Пытался взять ее тяжеленный рюкзак. За это был ошпарен таким взглядом, что больше не посмел.
Умела Зойка стрелять не хуже ребят, ловко нолей метала. Даже у галопирующей лошади под брюхом ехала. Шашлык умела на углях пожарить, лепешки испечь. Работала наравне с парнями. В отряде любили ее.
Колька и не заметил, как наступило утро. Давно погас костер. Из Зойкиной палатки доносился приглушенный голос Макарыча. Колька подошел туда и заглянул. Зойка спала. Макарыч, завидев парня, вышел.
— Взять ее домой надоть. Выхожу. За пару месяцев.
— С ребятами поговорю. Как они.
— Што они? Девка помираит. Застужена шибко.
— Я схожу, перетолкую с ними, — кивнул парень в сторону ребят, бежавших к реке умываться.
Макарыч только рукой махнул. В сердцах Кольку обругал. Хто ж за девку спрашиваитца. Бери и уводи. Порядки нонешние…
Но ребята решили обождать врача. Потому к самолету гурьбой кинулись, как мальчишки в драку. Ждали, что прилетит старый врач, а тут — почти ровесник. Брюки клеш. Бабочка на горле вместо галстука. Эдаким гусем к палатке вышагивал, как лошадка цирковая, даже пятки выкручивал.
— Экий крендель столишнай. Што ен, желторотай, в болестях смыслить? В башке, поди, так жа пусто, как у барана. И кудерки на башке, как у ета-во рогатова. Ишь, копыты наблескотил, — выругался Макарыч.
Когда врач вышел из палатки, к нему Колька протиснулся.
— Поздно. Ничем помочь не смогу.Перевозитьнельзя. В дороге умрет. Операцию на месте делать и нечем, и бесполезно.
— Слушай! Может, все же хоть лекарство, а?
— Бесполезно.
— А что ж делать?
— Не знаю. Жаль. Красивая девушка.
— Это мы и без тебя знаем. Ты помоги вот.
— Нечем.
— На кой черт ты тогда ехал?
— Послали.
— А что с ней?
— Туберкулез, наверное. Похоже.
— Туберкулез или похоже?
— Я же гинеколог.
— Вот это штуки! Тебя зачем сюда прислали?
— Сказали — экстренный случай. Вероятно, криминальный подозревали.
Парни, не поняв, что же подозревали, переглядывались. Тут Макарыч не стерпел.
— Возьмешь девку в больницу ал и нет?
— Ну да: она умрет по дороге, а мне отвечай.
— Валяй отсель, покеда я тибе очки в пятки не вправил, — ругнулся Макарыч и велел парням мастерить носилки для Зойки.
К следующему утру они принесли ее в зимовье. Кольку ребята упросили вернуться в отряд, с лесника взяли слово, что он вылечит Зойку.
Та долго не приходила в сознание. А чуть открывала глаза, Макарыч поил ее из ложки чем-то тягучим, противным. А Марья уговаривала проглатывать. Девчонка вначале стеснялась этих забот. Потом обвыкла. Макарыч сказал, что поит ее особливым отваром. Марья усиленно прятала от глаз девчонки шкуры убитых собак, чьим жиром выхаживали девчонку. Этого Зойке нельзя было знать. Правда, Макарыч давал ей и перетопленный медвежий жир, поил первым медом из своих ульев. И Зойка понемногу оживала.
Ни Макарыч, ни Марья словом не обмолвились о бессонных ночах у ее постели. О страхе, когда дыхание уже не прослушивалось. А на подставленном зеркале замирало остывающее тепло. Зойка подолгу бредила. Кашляла надрывно, с кровью. Не скоро это прекратилось. Дважды сходил на охоту Макарыч, чтобы запастись свежим медвежьим жиром. Повеселел, когда на щеках девчонки здоровый румянец проступил.
Зойка стала ему еще ближе. Марья привязалась к ней. Учила готовить, вязать. Та быстро всеперенимала. Но больше всего любила слушать Макарыча.
Сядут они у открытой печки, пекут картошку, и лесник рассказывает разные случаи, что были с ним.
— Я по молодости любил девок. Ох уж ипоплакались они от мине! Перва Алена была. Знатная девка. Парни за ей табуном ишли. Коситиши в руку толщиной, до самой задницы. Собою статная. Можа, и оженились ба, кабы моя тропка в другу сторону не поворотила. Все хранцужанку хотел. Так и не привелось… Сказывають, они уж больно толк в любви ведают.
— Чеченок у вас тоже быть не могло.
— Не добралси туды. А то ба как знать… Нучево не было, таво не было.
— А на каторге бабы были?
— Была одна. Обчая. Дыбой звали.
—?!
— Нашенская. Штоб ей… — И, помолчав, продолжил: — На ей пытали нашево брата. Особливо политических. Мы их книжниками звали. Також смутьянов, беглых.
— Какая же она была?
— Ох, девонька. Сколь рук и ног на ей повыкручено. На дереве живова места от кровушки не было. Вся в ей запеклась. На палец толщиной нарастеть — соскоблють. С ее нихто живым не возверталси.
