Краткая история семи убийств - Джеймс Марлон
Кокнули ему левое стеклышко в очках – они теперь с трещинами, а Ревун их спецом так и носит, хотя может и поменять. Тащат его в какую-то камеру, в которой он еще не был. Сдирают на нем всю одежду, вплоть до трусов, и привязывают к шконке. Фараон спрашивает: «Знаешь, ублюдок, что такое Электрический Буги?»
Один из них подходит с проводом от кофеварки. Из шнура торчат две жилы. «Ты у нас жопником будешь», – говорит один фараон, а другой хватает Ревуна за хер и одну жилу вокруг головки обматывает. Провод суют в розетку – ничего не происходит. Но когда второй жилой начинают касаться губ, десен, кончиков пальцев, сосков, задней дырки – вот тогда… Ревун мне об этом ничего не рассказывал, но я знаю. Ревун для тюрьмы был человек новый – тот, которого ломают до, а не после. Я слышал, первую неделю в тюрьме все старались держаться от него в сторонке: оно и понятно, раненый лев опасней невредимого. Взять его, казалось бы, легче, только ты вместе с ним можешь ненароком отправиться в ад.
Ревун может целый разговор с тобой вести одними глазами. До сих пор; и это одна из причин, отчего с ним лучше всего ходить на дело. Он на одной стороне магазина, я на другой, и в два подмига с одним взглядом мы оба знаем: он берет на себя заднюю дверь, я беру прилавок и стреляем в любого, кто хотя бы сунется поддернуть штаны или к себе в сумку. На стволе Ревуна пять зарубок слева, а справа ни одной. Каждая, что слева, – фараон. И…
– Йяу! Йяу, Джоси! Вернись, брат, Земля тоскует по тебе!
– Ревун? Ох, ёксель-моксель, когда ты успел объявиться? Я даже и не заметил.
– Минуты не прошло. Ну, с небольшим. Думаешь, это хорошая идея, так воспарять мыслями в этом баре? Ты же отвлекаешься!
– А что?
– М-м? Да ничего, солнце. Бро вроде тебя может и отвлечься, когда за тобой следит еще один.
– Чего ты так припозднился?
– Ты ж меня знаешь, Джоси. У каждой дороги свой шлагбаум. Так из какого мира ты сейчас воротился?
– Из далекого. Не иначе как с Плутона.
– Ясен месяц. Там, где у баб сиська одна, а письки сразу две?
– Не, это больше напоминает «Планету обезьян».
– Вот как? Ну, значит, есть шанс засадить им сразу в обе…
– Только не начинай снова развивать тему траханья с обезьянами.
– И почему же?
– Об этом вовсю елозят по ушам твои братья-атеисты, сторонники эволюции от шимпанзе.
– Успокою тебя: здесь мы с великим Чарли Дарвином расходимся. Нормальные люди, бро, от обезьян не происходят. Исключение разве что Шутник: его мамаше не иначе как мандрил разок качнул.
– Ревун! Ёшь твою медь!
– Что стряслось, солнце?
– Бро, у меня ж пива в стакане было больше половины – готов поклясться!
– Рад за тебя.
– Так это ты, бомбоклат, пивком моим поживился?
– Так оно ж у тебя без дела стояло. А меня еще бабушка учила: если долго стоит, значит, уже общее.
– А она знает, бабушка твоя, что ты только что выпил слабительное?
– Вот тут я попал… Ну, рассказывай, с чем пришел.
Ревун еще разговорчивей, чем обычно. Может, из-за этого бара, где выпивка развязывает языки всем, кроме меня. Он знает, что я терпеть не могу, когда нужно решать вопросы, а он является под кайфом. Ревун пытается втюхивать, что кокс-де сглаживает остроту углов, но это все херь, которой он наслушался от своего белого дружка, который сел за наркоту, когда на него навалилось посольство, или понабрался из фильмов и лепит бог весть что. В таком состоянии он находит драку там, где ее на самом деле нет. Да еще и подозрительность похлеще, чем у Иуды, когда тот прятался после выдачи Христа.
– Эй, Джоси, а это там не твой «Датсун», снаружи? Там сидит человек. Три часа.
– Что ты такое несешь? И при чем здесь мой «Датсун»?
– Тот человек, с трех часов.
– Сколько раз тебе говорить: не лепи мне эту хрень из детективов.
– Ну ладно, мудила. Человек позади тебя, справа… да не смотри ты. Высокий, темный, симпатичный, губа, как у рыбы на леске. Сидит у стойки, но ни с кем не разговаривает. Уже три раза сюда поглядел.
– Может, он вроде тебя?
Ревун посмотрел на меня жестко. Мелькнула мысль, что он сейчас ляпнет что-нибудь эдакое и заслужит, чтобы я на него ругнулся. Хотя Ревун заслужил право творить все, что ему вздумается, пускай даже связанное с содомией. Об этом он болтает все время, но как бы окольно, эзоповым языком, загадками и намеками. Все это он складывает «на греческий лад» (его слова, не мои). Что здесь греческого, я ума не приложу. Но это не значит, что он будет терпеть, если кто-то попробует ответить ему тем же. Что-то непременно произойдет, скажи ему кто-то что-нибудь о нем самом, пусть даже общеизвестное.
– Он говорит: «Рыбак рыбака видит издалека». – Я начинаю подрыгивать ногой.
– Этот человек за нами смотрит.
– Это в тебе кокс распоряжается. Конечно, он на нас смотрит. На его месте я бы в баре тоже не спускал с меня глаз. Этим он сейчас реально и занимается. Он, как и все здесь, узнает меня, а теперь и тебя. Сидит и думает: «Кого они сейчас договариваются порешить? И сколько пройдет времени, пока они его укокошат? Мне сейчас расслабиться по максимуму или дать отсюда деру, роняя кал?» Мне даже оборачиваться не надо, я спиной вижу: одна рука у него на стакане, другая тарабанит пальцами по стойке. Гляди: вот я сейчас по счету «три» обернусь, резко, и он отведет глаза. Раз, два… три.
– Ха-ха, он чуть не опрокинул стакан. Брат, может, это переодетый фараон?
– Может, тебе лучше перестать нащупывать свою пушку? У тебя впереди еще двадцать два дня рождественского отпуска. Успеешь добавить пару зарубок.
Ревун пристально на меня смотрит, а затем начинает хохотать. Никто не хохочет так, как он: начинает сипловато, а потом вдруг набирает силу и взрывается заливисто, на все, язви его, помещение. И кто научил этого черного крепыша так хохотать? Смех разносится по бару, и к нему присоединяются другие, сами не понимая отчего.
– Нынче я чего-то заморочен донельзя.
– Это потому, что ты думаешь, что завтра чем-то отличается от сегодня. А на самом деле все дни одинаковы. Знаешь, Ревун, почему я делаю ставку именно на тебя? Знаешь или нет? Да потому что в людях я больше всего не переношу, когда они говорят мне только то, что собираются сделать. Потому и политиканам не верю – никому из них. Мне они говорят единственно о том, что думают сделать.
– «Никогда не давай политикану оказать тебе услугу. Он потом с тебя не слезет»… Я тебе ни разу не рассказывал, как нежданно встретился с Певцом?
Тысячу и один раз. Только я Ревуну об этом не напоминаю. Есть вещи, которые он повторяет на десять, на сто, на тыщу раз, пока сам в конце концов не притомляется.
– Нет, не рассказывал.
– Да ты что? Короче, на третий год службы…
Годы своей отсидки он всегда называет «службой».
– В общем, на третий или через три выводят нас на пляж Порт-Хендерсона.
– Не понял: они что, водят заключенных купаться? Я бы мигом уплыл.
– Да нет же, нет. Нас выводили на работы, дерево таскать на рубку. Ты прав: была б такая возможность, я бы вмиг охранника заточкой чикнул. Ну и вот, бро, вкалываем мы, и вдруг вижу – откуда-то подходит Певец со своим, как видно, другом. Смотрит на меня и говорит: «Мы здесь все будем за тебя бороться, ты понял, брат?» А я стою и смотрю – он, и перетирает со мной? И говорит мне, что будет сражаться за мои права! Мои права! А затем смеется и уходит. После я этого мандюка возненавидел хуже гадюки.
Да, он и вправду ненавидит Певца. Хотя реально та история не имеет к Ревуну никакого отношения. Он-то думал, что разговаривают с ним, у него сердце и подпрыгнуло. Ревун даже хотел к нему подойти, даром что охранники смотрели. А потом понял, что Певец обращается не к нему, а к тому, что рядом с ним. По какой-то причине даже после плети с гвоздями, дубинок и после того, как ему нассали в рис за пререкания с охраной, это уязвляет Ревуна сильней всего. Кровь у него так и кипит. То, чего на деле не было, он хочет, чтоб было, и именно с таким исходом. Ну, а мне и дела до того нет; главное – это чтобы его тянуло спустить курок, когда мне того надо.
