Владимир Гриньков - За пригоршню баксов

– Борис Евдокимович говорил вам о том, кто этот человек?

– Нет.

– Хорошо, дальше, – попросил Костюков.

– А это, собственно, все.

– Нет, так не пойдет, – сказал Костюков. – Мне в подробностях надо. Что еще тот человек говорил?

– Он просил сделать так, чтобы этот Марецкий относился к знатному роду. Княжескому или графскому. Но не первого, так сказать, ряда.

– Что значит – «не первого ряда»?

– Не Юсуповых или Шереметевых. Не тех, кто на слуху.

– А как он это объяснял? Почему не Юсуповых, к примеру?

– Никак не объяснял.

– Но при этом четко прозвучало, что на самом деле Марецкий не принадлежит к старинному знатному роду?

– Да.

– Тогда почему этот человек обратился к Борису Евдокимовичу? Если ему нужна генеалогическая схема, которая не имеет никакого отношения к действительности, зачем в таком случае специалист по генеалогии? Можно просто сесть и нарисовать такую схему самостоятельно. У Бориса Евдокимовича с ним был разговор на эту тему?

– Был.

– И что же тот человек сказал?

– Что ему нужна схема более-менее правдоподобная. Нужен реально существовавший род, следы которого можно отыскать.

– Как вы думаете, почему Борис Евдокимович за эту работу взялся?

– Видимо, это был его знакомый, – проявила осторожность Полина Михайловна. – И он не мог ему отказать.

Она постепенно приходила к себя и снова возвращалась к своим наивным старушечьим уловкам. Для Костюкова, который в былые времена провел не одну сотню допросов, подобное не было неожиданностью. Тактика поведения человека на допросе всегда укладывается в одну из немногих схем, люди в общем-то одинаковы. И методы воздействия на них тоже не отличаются разнообразием. Иногда достаточно лишь намекнуть, что следствию уже многое известно и юлить не надо.

– Вы в курсе того, что Борис Евдокимович за соответствующее вознаграждение помогал добывать новые метрики тем, кому это было необходимо?

– Нет! – вполне ожидаемо испугалась старушка.

Глаза смотрели преданно. Даже излишне.

– Со следствием надо сотрудничать, – попенял ей Костюков. – А не вводить его в заблуждение. Поэтому ваш ответ я не принимаю.

Полина Михайловна молчала, и тогда Костюков специально для нее разъяснил:

– Лично вам это ничем не грозит. Это были дела Бориса Евдокимовича. Он за них ответчик. Да и теперь ему отвечать не за что. Поэтому мы с вами можем запросто поговорить на эту тему. Да?

Костюковское «да?» было очень дружелюбным. И чтобы совсем уж успокоить женщину, он сказал ей:

– И о метриках мы вообще не будем говорить, поверьте. Метрики меня совсем не интересуют. Я опять возвращаюсь к этому последнему заказу. К делу Марецкого. Почему Борис Евдокимович за это взялся?

Костюков сделал паузу и спросил, всем своим видом давая понять, что ему-то картина видна как на ладони:

– Деньги?

– Ему заплатили, – не стала отпираться на этот раз Полина Михайловна.

– Сколько?

– Десять тысяч.

– Долларов?

– Нет, рублей.

– Сразу же? В тот же день, когда состоялся разговор?

– Да. И еще столько же обещали после выполнения работы.

– Заплатили?

– Я не знаю. Мне Борис ничего об этом не говорил. Он совсем не обсуждал со мной свои дела.

Чем хорошо общение с людьми преклонного возраста – они не контролируют свою речь. Возраст, болезни – и мозг уже работает не так, и ошибки человек совершает, проговариваясь там, где лучше было бы прикусить язык.

– То есть об этом деле он тоже с вами не говорил? – уточнил Костюков.

Вот только теперь она обнаружила свою промашку. Где-то она солгала. Либо сейчас, сказав, что Мятликов не обсуждал с нею свои дела. Либо чуть раньше, когда сказала, что предупреждала Бориса о том, что это дело добром не закончится. Она запуталась, испугалась, отчаялась и от этого отчаяния сказала правду:

– Я подслушивала, – она стремительно краснела, и краска стыда проступала сквозь пахучую пудру, – вышла в коридор и все слышала. Я не лезла в Борины дела… В эти его дела… В то, что связано с его работой… Но меня настораживали все те люди, которые крутились вокруг него.

– А кто вокруг него крутился? – спросил Костюков.

– Я не знаю. Но я всех подозревала. Ведь он совсем один живет. И уже не молодой. А вы не хуже меня знаете, что сейчас со стариками делают. Я про квартиры говорю. Ради них сейчас на все идут. А вы же видели, какая у Бори квартира, да? Я боялась. Даже предлагала ему, чтобы он меня к себе прописал.

Она боялась упустить роскошную квартиру Мятликова.

– Я вас понимаю, – кивнул Костюков. – И все-таки давайте к тому человеку вернемся. Вы говорите, что его не видели…

– Нет! – твердо сказала Полина Михайловна.

Сейчас Костюков был склонен верить ей. Потому что не мог обнаружить резонов для ее лжи.

– Но хотя бы голос его вы слышали. Молодой это был человек или пожилой? С акцентом говорил или нет? Может быть, какие-то особенности его речи вам запомнились? Он заикался? Или какие-то буквы не выговаривал?

– Он был скорее молодой, чем старый, – задумчиво сказала Полина Михайловна. – Да, молодой, это точно. Ничего такого особенного в его голосе не было. Голос как голос. Не заикался он и вообще никаких таких особенностей, как вы изволили сказать, не было. Вежливый. Говорил негромко. Один раз пошутил, это я запомнила. Говорит: «Энтшульдиген зи мир битте, как говорят у нас в Костромской области».

– Не понял, – на всякий случай улыбнулся Костюков.

– Ну это же по-немецки. Понимаете? В переводе: «Извините меня, пожалуйста». Или «Прошу прощения», если в вольном переводе. Произнес по-немецки, а потом сказал: «Как в Костромской области говорят». Шутка такая.

– А, понятно, – кивнул Костюков. – И больше ничего вы не запомнили?

– Ничего.

– Что ж, и на этом спасибо.

Обнаружив, что официальная часть их беседы завершилась, Полина Михайловна спросила о том, что давно ее, судя по всему, мучило:

– Вот вы мне скажите… Если квартира не была приватизирована и ответственный квартиросъемщик умер, неужели в нее нельзя прописать родственника? Вот пока он был жив, можно было, а как умер, так, видите ли, нельзя. Разве справедливо?

– Не знаю, – сказал Костюков. – Никогда в это не вникал. Ничем помочь не могу. Вы уж меня извините.

Парень, который приглядывал за Юшкиным, уже не так рьяно выполнял свои обязанности. Не стремился споить до беспамятства сразу же, едва Юшкин открывал глаза. Позволял себе поболтать с ним, хотя о себе по-прежнему ничего не рассказывал и нынешнее положение Юшкина не обсуждал, все-таки выслушивал истории своего пленника до конца, не перебивая и не обрывая, а иногда задавал вопросы. И даже позволял проводить какое-то время вне дома, сам при этом маячил где-то рядом. Но Юшкин был рад и такой относительной свободе. Ему позволялось обогнуть дом и выйти к озеру – небольшому, овальной формы, вода в котором была до неправдоподобия холодной и странно рыжей.

С трех сторон озеро было окружено подступающим к воде лесом, и меж деревьев виднелись маленькие избушки-домики. Юшкин уже разобрался, что никакие это не дачи, потому что нигде не обнаружил ни обрабатываемых дачниками грядок, ни фруктовых деревьев, да и самих дачников за все время не видел ни разу, из чего можно было сделать вывод, что это лесная база отдыха. Но проверить свою догадку он не имел возможности – спросить было не у кого. Он почти не видел тут людей, хотя и догадывался об их присутствии.

Во-первых, совсем рядом была дорога. Она проходила по насыпи или дамбе, справа от озера, и иногда можно было наблюдать мелькавшие меж нечастых деревьев автомобили. Во-вторых, там же, где проходила дорога, но только в самом лесу время от времени лаяла собака. Юшкин догадывался, что в той стороне есть какое-то жилье, а пес сидит на цепи. И еще однажды он видел рыбаков. Их было двое. Мужчина и мальчик. Они сидели на камнях у самой воды и смотрели на поплавки своих удочек. Так были увлечены рыбалкой, что не замечали ничего и никого вокруг. И Юшкина они тоже не заметили. А может, и заметили, да только он был им неинтересен. Юшкин в тот раз разволновался не на шутку. Даже сердце у него заколотилось. Это были первые посторонние люди, которых он увидел. Но парень, этот немногословный страж Юшкина, был начеку. Он хотя и позволял Юшкину посидеть у воды, сам всегда был где-то неподалеку и в тот раз, тоже обнаружив присутствие рыбаков, безмолвно, жестом заставил Юшкина вернуться к дому. Юшкин не без сожаления, но подчинился. В тот раз он утвердился в мысли, что его тут действительно прячут. Осознание этого не прибавило ему оптимизма.

Несколько дней после этого парень не позволял Юшкину ходить к озеру, но потом бдительность снова его оставила, и Юшкин, как и прежде, садился на камень и задумчиво смотрел на воду. Иногда по вечерам в природе устанавливалось полное спокойствие, гладь озера становилась идеальной, ничем не колеблемой, такой ровной, что в ней без малейших искажений отражался подступавший вплотную к воде лес, и казалось, что кто-то огромный положил гигантское зеркало. Зрелище это завораживало, Юшкин всматривался в отражение неба, и спокойствие в природе его гипнотизировало. Отступали прочь все его страхи, он о них попросту забывал на какое-то время, а его состояние в эти минуты было похоже на сон, только спал Юшкин с открытыми глазами.